аббатство Морро, Опус Деи

Кажется, это было первое солнечное утро этой весной, первое, когда солнце не просто скользило по небу, а отогревало замерзшую после до странного непривычно холодную и снежную зиму в Регене, какой даже он здесь не помнил. Утренний луч, выскользнувший из-за ночных облаков, поднявшихся от горячего города, распахнутого навстречу очищающемуся небу, коснулся высокой кованой ограды старого аббатства, замершего угрюмым темным нагромождением камня в стороне, за парком, еще заснеженным и не оттаявшим. Издалека оно казалось вымершим и пустым, но вот прозрачный хрупкий воздух отразил гулким отдаленным эхом колокол на башне, прозвонивший к утренней воскресной мессе. Зерах засунул руки в карманы пальто, замерев в запертой решетки и разглядывая тонущую в белизне дорожку через парк, свесивший с ветвей  рыхлый подтаявший накануне снег, темные прогалины за деревьями и видную отсюда часовню, стоящую отдельно – кажется, с тех пор, как он последний раз приходил к кардиналу Сиворту, здесь ничего не изменилось, кроме снега, засыпавшего аббатство почти по самые крыши.  Открыл на этот раз Мириах, трясущейся не то от холода, не то от фальшивой старости, рукой от оттянул на себя тяжелую решетку и пропустил за каменную ограду, завитую спящим плющом.
- Сиворт у себя? – негромко спросил Зерах, почти не глядя в сторону привратника, который только коротко закивал, как-то даже совсем по-человечески, по-старчески усердно. А об остальном говорить даже не нужно было – молчание Мириаха было важнее любых слов, точнее всего тишина сказала, что ничто не нарушает сонного спокойствия Опус Деи. Быстро он исчез в своем закутке у ворот, маленьком домике, почти не заметном с дороги, и Зерах еще раз обернулся на почти не заметную отсюда машину, одиноко оставленную с ключом зажигания в замке, почти небрежно, искушающее для слабого духом, что пройдет ненароком мимо. Невольное испытание, каких сотни в их жизни, людей, среди которых они живут, притворяясь. Привратниками и аристократами, и немногим дано знать об их природе, знать правду о том, кто стоит за плечом и направляет руку. Кардиналу Сиворту выпало знать о том, что скрывает Вольфганг фон Рихтгофен, но знать о том, когда ангел Зерах снова решит появиться на пороге вверенного ему Опус Деи, ему совсем не обязательно. Он и не знал.
Аббатство спало еще: спал приют, спали корпуса центра, все спало, и только церковь, отзвонив, звучала издалека церковным пением, значит, кардинал наверняка уже на ногах у себя, в дальнем корпусе под высоким шпилем, возносящим ввысь потемневший от времени крест. Сиворт едва ли ждал его сегодня. В иные дни, когда Зерах все-таки заранее сообщал о том, что он будет, и чтобы кардинал был на месте, и чтобы все было готово, кажется, людей вне стен корпусов толпилось больше. Человеческий страх перед тем, что выше него, не вытравить, и неважно, кто приходит осмотреть свою вотчину, ангел или представитель налогового контроля, и кого боялся Сиворт больше, Зерах не знал. Из-за дверей было слышно, как он вздрогнул в своем кабинете на втором этаже, пока знакомый до каждой складки сутаны Моррис открывал и закрывал за ним дверь, принимал из рук пальто и шарф, - знание заменяло ощущения, не нужно было уметь пронизывать взглядом стены, чтобы почувствовать человеческое неудовольствие от встречи с посланником небес. 
- Я Вас сегодня не ждал, - Джон Сиворт потер ладонь об ладонь,  как всегда избегая смотреть ему в глаза. Каждый раз, видя этого человека, Зерах спрашивал себя – почему именно он? Но упрямые круги на воде твердили, что больше некому,  и ангел был склонен с ними согласиться. – Вас давно не было видно.
- Незачем вызывать своим появлением здесь ненужных домыслов и слухов. В целом мне достаточно наблюдать за вами издалека, - Зерах остановил взгляд на резном кресте за спиной кардинала, глядя сквозь Сиворта, мимо него, словно и не с ним вовсе разговаривал. И тем не менее нервного движения рук он не упустил. Конечно, он знает, что не один здесь, и мног рук и много глаз у ангела господства, чьим орудием ему довелось стать в своей краткой жизни, и за что ему потом воздастся. Может быть.
- Нет, конечно, если Вы желаете, Ваше Преосвященство…
- Нет, в этом, полагаю, нет никакой необходимости, - кардинал отогнул уголок какой-то бумаги, все так же даже избегая смотреть в его сторону, видимо, до сих пор стоял перед глазами столп слепящего света, из которого говорил сперва голос, а потом явился ангел о четырех крылах с пустыми белыми глазами. – Я как раз собирался..
- Мне уже сказали, что на днях здесь была полиция, - перебил Зерах.
- Да, я как раз собирался поставить Вас в известность. Здесь замешан ребенок, поэтому улаживали некоторые бюрократические моменты…
- Ближе к делу, Сиворт, - по спине от дурного предчувствия прошел холодок. В мире, что стал полем битвы, порой даже в поведневных мелочах чудится когтистая лапа Бездны, что тянется к их достижениям. Опус Деи слишком на виду, слишком на слуху, слишком уж эффективен, чтобы остаться незамеченным. – Что за ребенок?
- Ее случайно нашли дня четыре назад, спала в хозблоке. Сказала, что сбежала из приюта, где ее заставляли…  - голос кардинала прервался перед тем, как произнести крамолу, но Зерах и так все понял. - Где приют находится, не знает и помнит… Я уговорил полицию оставить ее у нас, мне показалось, что..
- Что за приют – выяснили?
- Брат Аврелий, который за ней присматривает, говорит, что она упоминала приют «Надежда», - наконец, он решился посмотреть на ангела, а Зерах в кои-то веки повернул к нему голову, и взгляды их встретились в понимании, молчаливом единодушии, какого никогда не было прежде между посланником Престола и его орудием, безмолвно исполнявшим его поручения. Возможно, это будет повод иначе посмотреть на кардинала Сиворта и дать ему больше свободы в будущем, но сейчас ангел Зерах и смертный человек, принявший на себя бремя и смелость говорить с другими людьми от имени Бога одновременно думали о той самой газетной статье, где так часто мелькали имена сестер Торн.
- Полиция здесь была до того, как девочка нашлась, я правильно Вас понимаю? Иначе что бы ей сейчас здесь делать…
- Да, они объезжали все окрестности и заглянули поставить в известность…  Я думаю, ее лучше оставить здесь.
Зерах еще раз окинул взглядом кардинала, почти изучающим, оценивающим. Кардинал Сиворт был уже немолод, но очень и очень молод для своего сана, который люди дают уже на закате дней себе подобным, наивно полагая, будто в старости и годах заключается истинная мудрость и истинная святость. За все века Зераху довелось видеть много молодых праведников и много старых грешников, которые даже на склоне дней своих, пред порогом смерти,не вспоминали лик Господа и заветы Его. И сейчас такие часто выползают на поверхность, изборожденные морщинами и грехом, они ищут удовольствий рядом с молодыми, будто от них могут снова наполниться силой их чресла. Впомнить хотя бы Нидерланды, где на уровне государства идет разговор о разрешении взрослым ложиться в постель с детьми…
- Да, оставьте и позаботьтесь о ней. Оставьте ее с Марианной, пусть не отходит от нее и сделает так, чтобы девочка на время это все забыла. На время, - повторил он. Марианне-Мириэлю он еще раз скажет это все сам, но сегодня Сиворт заслужил, чтобы ангел не делал ничего за его спиной. – В полицию сообщать не стоит.
- Что Вы намерены делать? – осторожно поинтересовался кардинал, впервые за время разговора сдвинувшись с места и подойдя ближе, смело, как редко делал, благоговейно держась на расстоянии. Но сейчас, видимо, сопричастность ангельскому замыслу отомкнуло скрытые резервы его души, где было место не только страху перед своим патроном. Зерах опустил на него взгляд. Что же. Пусть знает.

Отредактировано Zerach (10th Aug 2013 01:38 am)

Отделение «Каритас» в Регене, сутки спустя

Адам нервно крутил в руках очки, дышал на линзы каждые полторы минуты, протирал и клал на толстую папку, выравнивая по белой наклейке с его неразборчивым, сильно наклоненным вбок почерком – и все это время избегал смотреть ему в глаза. Даже голову не поднимал от гладкой поверхности стола, от папки с документами и статьями, где в каждой букве его новая цель, новая задача, что он сам себе поставил, его собственная и только его, ибо пока механизмы крутятся, у него есть время для собственных желаний. И сейчас он хотел именно этого.
- Мне совершенно не нравится то, чем мы собираемся заниматься, - наконец, он нашел мужество сказать это, произнести вслух, облечь в форму звука то, что безмолвно повисло в воздухе кабинета, пронизанном солнечными лучами, с того самого мгновения, как Адам переступил порог. Он даже надел очки и посмотрел ему в лицо, все такое же бесстрастное, как и за мгновения до того, как прозвучали его слова. Зерах и так знал все то, что этот человек намерен сказать. Он мог бы велеть ему молчать, но позволил говорить. – Мы благотворительная организация, а не группа рэкетиров, ты предлагаешь при помощи шантажа… отжать, - это слово из его уст прозвучало как-то брезгливо, и Адам снова снял очки и потянулся за платком, - приюты у какого-то вшивого фонда. Мне не нравится, что мы действуем, во-первых, противозаконно, во-вторых, тайно от полиции и проверяющих организаций.
Зерах промолчал, откинувшись в кресле и повернув лицо к окну, где было видно только высокое и ясное небо над Регеном. Стоило бы сказать Адаму, что здесь нет никакого «мы» - они до сих пор об этом не знали, никто, кроме Сиворта, который с самого первого дня знал правду и принял ее покорно, вместе с ролью марионетки. Стоило сказать ему, что нет этого «мы», о котором он толкует, здесь все только он один, и есть в этом деле только он, ангел господень, нет ни Адама Марцинкевича, ни Гуго Пьетро, ни Вольфганга фон Рихтгофена, в чьей тени скрежещет неповоротливая машина Каритас, чьими деньгами подпитывается дракон, прирученный и поставленный его волей и властью на службу Престолу. Нет никакого «мы» в этом деле, есть только он и его планы, и его орудия.
- Почему, по-твоему, до сих пор никто из этих самых проверяющих организаций не нашел ничего предосудительного в деятельности этих дам? – спросил Зерах, и сам же ответил, даже не посмотрев в его сторону. – Деньги, Адам, деньги нужны всем, все хотят денег, и в нужный момент они могут и знают, кому их надо дать.
- Мы уже подняли эту тему в прессе, чего еще ты хочешь? Теперь им уже будет сложнее отвертеться.
Наконец, Зерах повернул к нему голову, посмотрел пристально, отворяя затворы чужой души, перелистывая страницы и читая ее, как книгу. Ему показалось на мгновение, что Адам говорит слова предательства, но на деле это был обычный человеческий страх проиграть и быть опозоренным перед миром и на весь мир, ославленным прятать потом лицо стыдливо и бояться собственного отражения. Обычное нежелание пачкать руки, копаться в грязи и иметь дело с грязью, прикрываясь красно-белой эмблемой с крестом, они всего лишь хотели сидеть в кабинетах и подписывать бумаги - люди забыли о том, что за их души ведется война. Или никогда не знали и не хотели знать, но именно люди поняли когда-то, что на войне любые средства могут быть пущены в ход. Он не был ограничен священными словами скрижалей, что писаны не для них, для людей. И потому Зогар и пошел туда и смотрел и все видел, чтобы потом рассказать и показать на снимках, запечатлевших крупицу человеческой истории, грязь и грех, от которых шарахается Адам, чистый и строгий Адам, выросший на сказках. 
- Мэри сказала, что они звонили.
- Да, - нехотя отвечал Адам, недовольный тем, что его слова остались без внимания. Он даже не потрудился ответить на них, и не на что было отвечать – Зерах не собирался отступаться от своего лишь потому, что один из смертных, чьими руками делаются дела в Каритас, против планов, предсказанных по кругам на поверхности озера, что один из винтиков в его машине разболтался и предательски задрожал. Он устало вздохнул, глядя, как Адам перебирает бумаги в толстой синей папке, подарив короткий взгляд появившемуся в дверях Зогару, внимательно и терпеливо ожидавшему развязки. – Патриция Торн утверждает, что она всего лишь исполнительный директор, поэтому если мы хотим дальнейшего, хм, общения, то нас приглашают вот по этому адресу.
Листок А4, который Адам положил перед ним на стол, он придвинул к себе медленно, чуя во всем этом подвох. Не было планов и не было расчета на третье лицо в этом деле, хотя с того самого дня, как девочка по имени Люси через его ангела силы передала все то, что сохранила ее исколотая страхом и унижением память, его точило робкое сомнение. Века созерцания человеческой греховности подсказывали ответ, но зрело что-то еще помимо очевидного, и вот оно начало проявляться.
- Это же им принадлежат приюты, верно?
- Верно. Похоже, что у дам есть покровитель.
Зерах молча поднял на него глаза и снова опустил, разглядывая факс так, словно эти бездушные буквы, не сохранившие памяти о человеке, что писал их, могут сказать ему нечто большее. Но они молчали.
- Надеюсь, ты не поедешь туда сам, - Адам постучал ручкой по столу, сосредоточенно разглядывая что-то у него за спиной, глядя куда-то в пустоту за плечом, и на какое-то мгновение Зерах напрягся, словно он и правда мог увидеть там больше, чем нужно. Порой казалось, что Адам что-то подозревает, такими странно-проницательными были его взгляды порой, такими многозначительными слова, открытые для толкований, - но все оставалось по-прежнему. – Не хватало, чтобы глава фонда встречался с ними лично.
- Естественно, нет, им не стоит знать, кто именно стоит за шантажом и кто именно заказал статью в Таймс. Пусть глава этого притона пребывает в неведении относительно происхождения информации, – обычный напуганный человек, который подпишет все, что угодно, стоит только надавить на нужное, только чуть-чуть приложить усилие, и весь их греховный бизнес развалится, как карточные домик вместе с волей того, что придумал это богомерзие на земле. Люси дрожала, когда рассказывала о том, что было и как это было, и в тот момент ему хотелось взять каждого их тех, кто имел к этому отношение, и заставить каяться, разбивая лбы в кровь, как того солдата в разрушенном Берлине, у фонтана на Альберт Платц. Но сейчас придется оставить это. - Полагаю, будет лучше всего отправить туда кого-то, кто лично с Каритас не связан.
- Думаешь, они уже искали?
- Я не сомневаюсь в этом, - проговорил Зерах, снова перечитывая лаконичный факс с адресом.

Офис «Надежды», от НПС, через два дня

Алистер недоверчиво осмотрел здание, чей адрес совпадал с адресом на факсе, уже изрядно помятом, и снова пихнул бумагу в карман пальто. Звякнул в кармане телефон, настойчиво и требовательно, он ответил, задрав голову вверх и рассматривая занавешенные изнутри окна второго этажа, и рука без перчатки мерзла на ветру.
- Да, я уже на месте… Я не буду выключать телефон, но, сдается мне, ты преувеличиваешь, не станут же они меня там резать… Если все так, как ты описал, то сейчас там сидят очень напуганные люди, которым светит пара пожизненных, так что не думаю, Вольфганг, что мне стоит чего-то опасаться… Да, я перезвоню сразу же.
Звонок от Вольфганга тем утром смешал все его планы, однако отказать не вышло, Алистер так и не научился отказывать этому человеку, обладавшему странной манерой говорить так, что все, что он говорил, казалось правильным. Иногда он подозревал, что ним прячется нечто большее, но Рихтгофен никогда и ничем не выдал себя, оставив догадки только догадками.
- Мне назначено, - коротко бросил он на входе, видимо, охране, и снова оглядел окна. Здание еще издалека произвело угнетающее впечатление, а мысль о том, чем занимались его обитатели, угнетала только больше, и, переступая порог, Алистер почувствовал вдруг странную тревогу, и желание уйти отсюда подальше и поскорее подняло внезапно, вопреки его воле и самообладанию.
- Вам звонили, - голос, тем не менее, не дрогнул, когда он зашел  в кабинет и когда взгляд упал на, видимо, его владельца, казавшегося огромным и совершенно неуместным здесь, потому что заполнял собой словно все видимое пространство, и показалось, что тут очень душно и нечем дышать. – Алистер Брук.

Отредактировано Zerach (19th Aug 2013 04:12 am)

Офис Каритас, Babylon Wharf, параллельно разговору

Отсюда город видно, как на ладони, до самых окраин, терявшихся в утренней дымке, поднимавшейся от отогревающейся в весенних лучах земли, смеси человеческого тепла и городского смога, которым придавлены летом улицы. Здесь дышится почти легко, здесь небо близко, высокое и ясное, до самого горизонта, и ветер дышит почти свободно, пахнет последним снегом и весенним морем, освобождающимся ото льда. И что-то тревожное в этом ветре, что-то, что заставило покинуть теплое помещение  и выйти на пустую и неуютную площадку небоскреба, острым осколком вонзающегося в небо над головой, и он стоял на огромной площадке Вавилонской башни, как когда-то царь падшего во прах и пепел города стоял и созерцал творение рук своих с уступа исполинского зиккурата, памятника гордыне и спеси человека. И внизу, у его ног, лежал Новый Вавилон, пронесенный в сердце народов через века и тысячелетия, и, как и прежде, кто-то могучий и опасный рыскал среди мерзлых домов, что-то тянулся невидимой когтистой рукой в безвестность, над которой и сам мог только гадать и тянуть за нити наугад, и ему, ангелу, мешал смотреть ясно и читать открыто, набрасывал пелену неопределенности на будущее, которое было видно так же, как дальние предместья Регена в этой промозглой хмари и облаке от тяжелого и удушливого дыханий мегаполиса.
- Что слышно от Сиворта? – спросил он, не оборачиваясь, не отрывая внимательного взгляда от переплетения улиц и крохотных крыш домов, и приближение Береля он ощутил еще тогда, когда ангел только поднимался наверх, открывал стеклянную дверь кабинета и потом – тяжелую дверь, отделявшую тепло от холода снаружи. Берель остановился в нескольких шагах позади и молчал пару мгновений, словно ждал, что Зерах к нему обернется, но картина города не отпускала ни на мгновение, он все искал эту руку, что держала столько сердец когтистыми пальцами, что вцепилась в полог грядущего, сокрытого теперь от его взора. Это злило. Это было вопреки его планам. Это говорило о том, что кто-то еще притаился за горизонтом событий в этой истории, но только смутное ощущение преследовало, и догадка, как когда-то он почувствовал Бельфегора в огромной тени, нависшей в день осады над Орлеаном, но было слишком поздно. – Никто не искал девочку? Никто не интересовался, не звонил, не спрашивал и не приходил?
- Нет, - ответил Берель, одним словом на все вопросы, и замолчал, но в молчании его был немой вопрос, сдержанное любопытство, и желание сказать что-то. – Что-то не так? – спросил он все-таки, и Зерах обернулся к нему, пряча замерзшие руки в карманы пальто, но и там был весенний холод.
- Что-то не так, - эхом отозвался он, глядя в льдистые глаза ангела. Нечеловеческие глаза. У него такие же, только с годами он научился прятать отблеск Рая, а этот нет, и потому он не отходит от него и не выходит в люди. Ненадежный, ему все внове здесь, в мире стен и границ. – Я пока не могу понять, что, но, кажется, кто-то еще есть рядом, - кто-то больший, чем эти две женщины, которым уже уготована Преисподняя. – Предчувствие, дурное предчувствие, брат мой.
И ответный взгляд ангела был тяжел и мрачен, взгляд ангела силы, ощутившего враждебное присутствие.

Офис "Надежды"

Алистер догадывался, что на его лице была написана высочайшая  степень пренебрежения, брезгливости перед деланной восторженностью и фальшивым участием к судьбе тех, кого запросто продавали за большие деньги толстосумам, дошедшим до крайности в своей пресыщенности жизнью – толстяк прищурился, глядя куда-то влево, возле его уха над плечом, избегая прямого взгляда. Когда он шел сюда, внутри еще жили остатки сомнения, осадок, оставшийся после разговора с Рихтгофеном, в чьи слова он сперва не поверил, даже когда увидел своими глазами, все равно не верил, до тех пор, пока не столкнулся лицом к лицу с хозяином этого дела. И тогда, только тогда, кажется, не осталось никаких сомнений, было достаточно его лица и упоминания о том, откуда он родом.
Он молча полез во внутренний карман пиджака, где своего часа ждала стопка фотографий, полученная от Вольфганга. Откуда у него такие фото, Алистер не мог не спросить, но ответ получил не такой, какой хотелось бы слышать – он не ответил ему ни правду, ни ложь, он это чувствовал, как и то, что ввязывается во что-то, о чем запросто потом может пожалеть. И хотя а эти семь лет он привык к тому, что католические и протестантские общины, общества, организации  порой по степени цинизма методов превосходят своих коллег, не имеющих отношения к церкви. Выкладывая перед толстяком на столе фото, он поджал губы невольно – стоило представить на месте этих детей Мередит, пальцы кололо в бессильной ярости, и потому он выкладывал и был готов и дальше делать то, что его попросят в Каритас, чтобы это убожество сидело за решеткой.
- Будете отрицать, что это снято в Ваших приютах? – скрестив руки на груди, Алистер посмотрел на отдуловатое лицо мужчины. – Надеюсь, Вы осознаете серьезность положения, мистер… а, да, Вы не изволили представиться. Так вот, уважаемый, то, что это все до сих не в полиции – это лишь потому, что у заинтересованных лиц есть в Вам предложение. Деньги можете оставить себе, вполне возможно, они Вам еще понадобятся. Заинтересованное лицо желает, чтобы приюты были безвозмездно переданы в его руки, вместе со всеми имущественными правами, патронаж над детьми в том числе, само собой. В противном случае это, - он указал на фото одними глазами, - окажется в полиции, в налоговой инспекции и в прессе, само собой. Как видите, закрывать приюты никто не собирается.
Алистер чуть хмыкнул, возвращась в своих словах к его причитаниям о судьбе детей, которым потом, когда они выходили бы в тираж и покидали стены приюта, была бы уготована только одна участь. Незавидная.

Он появился позже, чем ожидалось, Зерах слышал его шаги в коридоре, и даже самый их звук говорил о том, что Алистер Брук недоволен и на взводе, и ему даже не пришлось гадать о причине, по которой воздух содрогался от вскинувшихся на дыбы эмоций человека, которого он сам так опрометчиво направил в логово собственного врага. А ведь изначально он полагал, что там будет просто испуганный смертный, слабый и жалкий в своей разросшейся до размеров несоизмеримых гордыне и греховности, испуганный не от того, что в нем заворочалась колкая совесть, давно уже умершая и издохшая в пещерах его души, не от того, что кто-то иной, более чистый, узнал и теперь смотрит с осуждением. Столько лет на земле, он давно понял, что люди боятся по-настоящему только двух вещей на земле между Небом и Бездной: осуждения и смерти, но страшит их многое, как и этот грешник, от которого Алистер возвращается взволнованным и почти что сам напуганным, как и многие другие, которые в смертный час только вспоминают забытый лик Господа – и в мгновение, когда падает на них взгляд, полный холодного возмущения, праведного гнева. Как же он ошибался. В каждом раздраженном движении человека, когда тот зашел, в его взгляде, в его готовых сорваться с губ словах, полных напуганного негодования, была его ошибка, недосмотр, наивное ожидание простоты врага.
- Объяснишься?
Зерах поднял глаза на Алистера, потом опустил на разлетевшуюся на столе веером пачку фотографий, которую сам же ему и дал, свидетельство чужих прегрешений и чужой порочности, оружие, обернувшееся против него. Он так давно держал в руках меч, что забыл, что он обоюдоострый?
- Во что ты меня втянул? Не ты ли сказал, что это почти безопасно, пойти и просто припугнуть, а что в итоге? Не такой уж дурак этот твой глава фонда.
Конечно, он не дурак. Не дураки те, за чьим плечом стояли те, кого Дракон увел с неба, только глупец откажет в уме им, что когда-то были подобны ему самому, частью Воли Его, орудием в исполнении Его Замысла, только глупец скажет, будто Бездна приютила лишь тех, кому не достало ума и мудрости следовать единственной их заповеди, заповеди служения, но перед ним стоит простой человек, слабый и подверженный страху решительного действия, согласившийся помочь только потому, что он сам убедил его, что бояться нечего.
- Угрожал тюрьмой? – спросил Зерах, теребя в пальцах серебряную цепочку с крестом, глядя на него от окна, где в дымном вечернем мареве плавал Реген.
- Я туда не пойду, - мотнул головой Алистер, падая в кресло и нервно сцепляя руки перед собой. – Я умываю руки, Вольфганг, я не стану участвовать в этом больше, у меня семья, ты знаешь, я не могу рисковать…
- Но ты уже ведь рискнул, Алистер, - спокойно ответил тот, что носил личину Вольфганга фон Рихтгофена, носил уже сорок лет, долгих по меркам людей, ответил, думая о веках человеческого бездействия там, где от них требовалось всего лишь встать и подать голос, указать дланью своей на вершащееся беззаконие, которое не меняется по прошествии столетий: и причинение смерти остается грехом, и покушение на чужое, и истребление души.
- Да, и теперь уже жалею об этом. А ты мне наврал, выходит? Знал, что там будет, и промолчал… вот уж не ожидал от тебя…
- Я не знал, нет, - тогда, у Руане, он говорил точно так же, лгал в глаза праведным, которых сам выбирал или которых ему выбирали независимо от его воли, ибо не для них писаны заповеди на каменных скрижалях, не для низ установлен закон Божий на земле, а на Небесах свой закон, закон служения и исполнения предназначенного. И сейчас тоже – лгал. И тогда, перед этим – тоже, но некому осудить ангела за ложь и обман, призванный исполнить Замысел Его. – Я не знал, что он окажется настолько изворотливым, Алистер, я ведь не провидец и я не ясновидящий, я имел право думать, что он испугается. Странно, что он грозит полицией при таких доказательствах. Готов пойти на принцип, выходит?
- Я не знаю, - резко ответил Алистер, но уже чуть спокойнее, чем раньше, гнев, рожденный страхом, уже сходил на нет. – Он тебя хочет видеть, вот что.
- Меня? – переспросил Зерах, накрутив на палец цепочку и глядя, как призрачный свет лампы под потолком безжизненно отражается в светлом металле. – Я подумаю над этим.  А ты…
- Нет.
Зерах промолчал, выждал пару мгновений, ища подходящие слова для него, предчувствуя всем существом новый отказ, но эти слова должны прозвучать, должны запасть в сердце человеку, которого он знал как человека почти без изъянов, без пороков, которые сделали бы невозможным их общение сейчас, тогда и после, человеку, которого он сам выбрал орудием своим в войне за души людей, одним из многих, но оружием …Когда ты выйдешь на войну против врага твоего и увидишь коней и колесницы и народа более, нежели у тебя, то не бойся их, ибо с тобою Господь Бог твой, который вывел тебя из земли Египетской … И он сказал, зная, что каждый звук их найдет укрытие на задворках его души, чтобы в нужный день и час отозваться гулким эхом, взывая к совести. Нет, Алистер Брук не станет слепой безвольной куклой, чего достойны только безнадежные, Алистеру Бруку будет дан выбор и право выбрать.
- Я понимаю тебя, Алистер, поверь мне. Но поверь мне и в том, что делаю я это все не потому, что мне так хочется. Ты же видел фотографии. Ты видел их, и это, поверь, не обман. Ты не хочешь прекратить это?
- Хочу. Но ты, думаю, и без меня в этом деле справишься, я разве единственный адвокат у Опус Деи?
- Нет, но так вышло, что тебе я доверяю больше, чем остальным. Я понимаю твой страх, Алистер. Но человек должен делать то, чего боится. Особенно человек твоей профессии, - и когда ты пойдешь долиной смертной тени, ты не убоишься, Алистер, ибо я буду с тобой, и сказано – бояться – значит знать, что живешь, а делать то, что боишься – это и есть сама жизнь. – Подумай, - он собрал фотографии и спрятал назад в стол, после чего только посмотрел на него, напряженного и почти пристыженного в светлом кресле напротив, и только привычное человеческое упрямое отрицание не дало ему сказать «да» прямо сейчас.
- Я подумаю.