Много дней сомнений, сравнений, злости, а потом все забылось. Ассар уверен был, что встреча не повторится, и все, что могло быть затронуто, уже исчерпано, ведь ему и раньше доводилось вот так же точно встречать нездешних под личиной людей, таких, как он, и иных. Всякий раз это походило на случайную встречу знакомых рыбаков, повстречавшихся посредине озера и после приветствия торопливо разошедшихся прочь, чтобы не видеть друг друга в тумане и только знать, что там кто-то есть, слышать плеск весла, но всматриваться лишь в воду перед собой. Так всегда было, и не было ни малейшей причины для волнения, только это чувство, это пакостное осознание собственной ничтожности и легкости. Все достижения, все многолетнее преодоление и борьба – только песок на ветру, подует - и нет ничего, словно ничего никогда и не было, и все, что делает падший Ассар – только видимость, нечто вопиюще неверное, не имеющее ничего под сверкающей шкуркой, ведь он знает, всегда знал, где настоящая борьба и где исток его сил и самого его существования, но, упрямый, он не желает обращаться к этому, даже думать об этом не хочет, боится и в страхе живет, забыв, чем дышать без него, забыв, как раньше было все пугающе-просто. А о тех, других падших, настоящих, ставшими таковыми в незапамятные времена, от которых у него самого сохранились только отрывочные и бессвязные воспоминания, он думал с завистью и отвращением – каждого из несовместимых чувств поровну. Знал, что уже никогда не станет таким же, даже если бы попробовал, не присоединиться к легендарному поколению детей бездны, строивших ее из ничего, на одном лишь вдохновении и несогласии с законами верхнего мира. Опоздал, безнадежно опоздал на десятки тысяч лет по меркам этой тверди, утлой и тесной в сравнении с тем, иным, абсолютным и совершенным способом бытия, к которому единственно был приспособлен. Все это время, что прошло между двумя великими силами, Ассар падал, продолжал падать, но не сменяя цвет, а протестуя против собственной природы, двигаясь от идеального к косному, о, древние философы алхимии зажали бы себе рты в негодовании и ужасе, глядя на то, как небесная тварь вначале теряет все цвета, а потом роняет себя в единственно доступный – темный, земляной, косный. Единственный выход, чтобы не сойти с ума. Просто быть человеком. Быть не кем-то и быть не во имя чего-то, а просто быть.
И, пытаясь отрешиться от мыслей нежеланных и незванных, перед собой самим делать вид, будто ничего не случилось, он по уши окунулся в работу, во встречи и переговоры, роль вежливого и надежного партнера, роль законопослушного предпринимателя, роль небожителя с годовым доходом о восьмизначной цифре, понятные и давние игрища, подходящее развлечение для бессмертного. Заменитель цели, позволяющий убивать время и не думать о том, что могло бы быть в неких закоулках сослагательного наклонения, но нет-нет и проскакивало нечто, похожее на отчаяние, нечто, толкающее на бесзассудство и откровенный идиотизм. Он соблазнил стареющую даму-аудитора в тесной курилке за тонкой стенкой и она зажимала себе рот, чтобы не выдать себя ни единым звуком, но из всего Ассар видел только обручальное кольцо на ее пальце. Он едва не угробил себя героином; соскальзывать в небытие, словно со стороны наблюдая умирание своего тела было и приятно, и спокойно, если бы не спохватился, не осознал, куда упадет, если не вспомнит, как дышать. Потом падший будто бы успокоился и все снова стало как прежде, стало обыкновенным и привычным, и нигде больше не мерещился шлейф зеленого платья Махаллат, даже имя ее истерлось настолько, что созвучные ему слова не вызывали прежней дрожи.
Он жил своей обычной жизнью, и снова ночевал в своих апартаментах в Скай-Тауэре, якобы потому, что жаль тратить лишнее верям на дорогу, хотя мог преодолеть любое расстояние одной лишь волей. Не ходят люди одним шагом на десяток миль, а Кристиан Луин совершенно точно нормальный человек, и живет по людским правилам, здешними порядками и обычаями, а здесь уметь и делать – разные вещи, и чем скрупулезней соблюдать это, тем ближе к косному, ближе к настоящему будет падший Ассар, тем меньше ему слышать посторонний шепот в ушах, меньше думать о том, что было бы, если бы он…

Мало кому не доводилось просыпаться среди ночи с четким ощущением некоего рокового упущения, чего-то, что следовало сделать или чего-то, что было сделано неверно, а осознание этого достучалось только сейчас, когда на подсвеченном фосфором циферблате сравнялось три часа. И падший так же как простой смертный, всматривался в пестрящую цветными точками темноту и пытался вспомнить, что же именно он не успел или забыл и успеет ли до рассвета, а потом длинно выдохнул, костеря про себя свою сонную отупелость. Ничего он не забыл, это его сверхъестественное чутье отозвалось раздирающей полночной тревогой, это лишнее чувство, которого ровно на одно у него больше, чем у нормального человека, и им он почувствовал бездну, так близко и так сильно, что пересохло во рту.
Преодолев странное желание закрыться одеялом с головой и сделать вид, будто спит и ничего не слышит, Ассар сел на кровати, потянуть время под предлогом того, что еще до конца не проснулся, пусть сон и не был для него насущной необходимостью. Под тем же предлогом, а еще от бездумной привычки потянулся за халатом, хотя герцог Махаллат был последним созданием мира сущего, кого смутило бы зрелище голого мужчины. Это как раз то, чего эта блядина насмотрелась во всех видах, и еще насмотрится… но не в его, Ассара, случае. Запахнувшись и завязав пояс по пути к двери, он щелкнул замком, моргнул на яркий свет, остановился в двери, сверху вниз созерцая уже знакомый профиль. Ее бесстыжие глаза, ее нахальные яркие губы, он мог бы ее хотеть, если бы не знал, что она такое, если бы мог, глядя на этот рот, думать о чем-то еще, кроме количества побывавших там членов. О нет, у падшего редко когда вызывали отвращение красивые шлюхи, но от этой слишком уж густо тянуло смрадом бездны, у этой было слишком темно в глубинах зрачков. Эта шлюха отымела целые страны и целые эпохи; она вызывает не желание, а безотчетный ужас.
- Мне показалось, в прошлый раз мы уже разрешили все вопросы. – Ледяным тоном проговорил Ассар, не дожидаясь, пока к нему повернутся, - Убирайся, Махаллат, нам говорить не о чем.

- Куда уж честнее. – Пробормотал Ассар, понимая, наконец, что привело ее сюда, нет ничего запредельно-сложного, нет иных причин, только некий интерес, нечто важное для нее, нечто, стоящее того, чтобы возвращаться и требовать правды. Той правды, которая ему и даром не нужна, чтобы торговаться за нее, ведь вот она вся – уже сказана.
- Чушь собачья. – С этими словами он посмотрел на нее с укором и раздражением – ну неужели из-за этой брехни и произошла эта нелепая встреча? – Если я ненавистник нелюдей, какого бы дьявола я брал бы их на работу? А ты знаешь, сколько мне должны родственники моей покойной жены? Дважды покойной, кстати…
Падший сошел, наконец, с порога, открыл брошенный незапертым сейф и явно уже привычным движением нашарил початую бутылку с надетым на горлышко квадратным стаканом. Выяснять отношения с герцогом насухую было превыше его сил… хотя нечто подобное должно было случиться. Когда-нибудь он пересек бы чужую дорогу, умышленно, случайно, или, как сейчас – просто оказался не там, где нужно. Первый стакан, наполненный до краев, падший выпил как спасительное лекарство, налил еще половину и уселся за свой стол, глядя на собеседницу поверх заваленного бумагами стола и уснувшего ноутбука, непривычно растрепанный в этой строгой и мрачной обстановке.
- Махаллат, - Он произнес это имя медленно, словно хотел распробовать звуки на вкус, - Я уже говорил и повторю еще раз – Кавендиш не мой человек. Кто-то захотел меня видеть, поэтому я был там, мне стало интересно, кому понадобилось со мной встретиться, но из-за тебя так и не узнал. Более ничего, никаких интриг и недомолвок, ничего. Как ты заметила, да, я дистанцируюсь и от вас, и от всего вашего. На этой доске я что-то из себя представляю, а ваши дела это ваши дела и я был бы рад, если бы все остались при своем.
Вот так легко и будто бы невзначай расписаться в собственной никчемности. Нет, не говори, дьяволица с алыми губами, не произноси этих слов, все и так известно и неоспоримо. У него немного желаний и всего лишь быть – первое из них, и, право, не так уж много оно требует. Падший опустил взгляд, рассматривая переливы янтарного напитка в стеклянных гранях; тепло, почти горячо, и уже не так безнадежно-черным видится то, чем пронизано пространство между двумя демонами. Вопиющее неравенство, опыт и невинность, древность и легкомыслие, да даже их нахождение под одной крышей кажется диким мезальянсом. Осушив свой виски двумя глотками, Ассар дотянулся до бутылки и налил еще. Если бы сейчас там, напротив, был человек, он бы обязательно предложил, но сейчас мысль о людском этикете только царапнула и затихла; толку переводить это пойло на Махаллат, ей не поможет, потому что незачем помогать, она умеет все сама, и может все сама, и сама умеет спасаться от того, что порой омрачает бессменное и бессмысленное их существование, становящееся мучительным, когда в нем не находится целей или цели эти вдребезги обесцениваются.
- Я был ангелом силы, - Сообщил он стакану в своей руке, - Я их убивал. Я знаю, что они такое и, если бы кого-то интересовало мое мнение на этот счет, я сказал бы, что нежити не место рядом с людьми. Но, взгляни, это общество прекрасно справляется и без моих советов, а я, я вхожу в эту пищевую цепочку на ступень выше любого кровососа и мне наплевать, кто копошится там... Мой интерес в этом бизнес, а не социология.
Он усмехнулся, приветствуя долгожданную легкость в голове. Теперь проще. Теперь от ее голоса внутри не будет отзываться дрожью, теперь все будет бездумно и легко, только… только, Махаллат, убирайся, а?..

Легко надираться, глядя в теплый желтый свет и не видя ту, что за ним. Ходила, злилась, быть может, ждала или думала о чем-то важном – для нее, для него… по ту сторону стола, отделявшего для него целый просторный угол. Ассар, щурясь, смотрел и смотрел, и даже хорошо, что случайным движением задел ее и резкий свет бьет прямо в глаза.
Что? Не должно что? О чем она?
Мысли наталкивались друг на друга в полнейшей кутерьме, и падший усмехнулся им и еще заблуждению Махаллат, высказанному с той убежденностью, с какой излагают свои идиотские планы выхолощенные злодеи в паршивых фильмах.
- Никому они ничего не должны, - Снисходительно бросил тоном того, кто все увидел, узнал и понял ужасно давно, - И ты набьешь себе немало синяков, если попробуешь раскачать эту лодку.
Глупая. Он перекатил остатки виски по граням, любуясь живым и чутким золотом, холодным наощупь, снаружи, но обжигающим изнутри, когда переливается в кровь, разбавляет ее своим пламенем. Хотя с какой стати такой, как она, играть в приличном кино? Ублюдочная химера с напрочь пережженным рассудком, вплоть до утраты собственного пола. Хочет обрушить эту башню, но бесполезно, ее строили вниз, а не вверх. Они свели воедино рассеянные языки, и уподобились ангелам в едином и совершенном ритуале этого потрясающего строительства, они создают иных богов, покладистых и ласковых, боже, что он несет, но им всем уже и нет дела до заветов, ставших едино ветхими, легкими, пыльными. Только древний падший, глупая дьяволица, и вовсе не страшный, а, скорее, занудный вой легионов герцога с той, запретной стороны – что оно, где, зачем… едва ли эти тонкие руки совьют удавку или хотя бы ошейник для сотен шей людского Зверя. Привычно, убаюкивающе закружилась голова, только начало, но уже победа – уже не так страшно, не так пугает противоестественная близость твари, выползшей из норы такой глубины, что не высчитает и прихотливая земная математика. Интересно, чувствовала ли она это сомнение? Хотелось думать, что нет. Их всех обижает, когда плоды великого пути помещаются в спичечный коробок.
На какие-то мгновения то, что было слепящим взгляд, плавным  и плавучим, золотым и спокойным, прервалось – это Махаллат неведомым образом оказалась совсем близко, и ее дыхание шевельнуло распущенные волосы, коснулось уха, щеки. Ассар обернулся, чтобы в упор столкнуться с ней взглядом, взглянуть без положенного для такого момента вызова, качнуть головой с пониманием и согласием. С безразличием.
- Тоже нелюдь, верно. – Он отвернулся, давая понять, что не придает никакого значения ее вторжению в свое личное пространство, куда больше падшего заинтересовали остатки виски в его стакане, - Один из вас, с этим сложно спорить. Но, сама видишь, не такой, как ты.
В странном порыве он все же протянул руку и коснулся ее щеки с тем, чтобы позволить обмануть себя ее облику, зная, что там на самом деле, но осязая лишь гладкую кожу, прохладу ее тела и едва ощутим дрогнувшее дыхание.
- И пусть тебя не беспокоит моя участь, Махаллат. Я все знаю. Я сам вижу, кто и с чем смотрел на меня, но не мог сказать, это забавляет, даже когда я не знаю, кто и во имя чего делает все это… да мне и все равно.
Вот и пропало текучее золото, играющее в гранях, какая жалость. Он протянул руку к бутылке, но, словно вспомнив, обернулся, усмехнулся как оскалился:
- А к чему мне их пощада? Любой может войти сюда, но что они мне сделают?
И, только дотянувшись до горлышка, он спохватился за неосторожно сказанное, прозвучавшее как вызов. Смертный и впрямь обречен бессильно слоняться по храму, выстроенному падшим во имя и для себя самого, но бессмертная, вот она, близко, и она сможет. Она все сможет, и даже больше, чем он мог бы себе представить, и пальцы белеют, намертво сжимаясь на стекле. Но это не поможет.