Я хотел уйти, но в доме спит моя госпожа…

Первый год настоящего одиночества. Странное, непрочное время.
С самого начала в нем был этот порок, эта заноза, украдкой заложенная тяга искать того, кому он служит; проголодь жить ожиданием и лелеять в себе надежду на то, что, наконец, отыщет, обретет и… и дальше уже неважно. Если бы он не стал тем, кто он есть теперь, Ассар, верно, рано или поздно оставил свой меч и свой долг и отправился бы на поиски хотя бы следа того, кому и в кого единственно верил… если бы не сдался, не измельчал до служения злобной девчонке, которую потерял так же, как и своего бога.
Джанет умерла. Ее, такой, какой он знал, больше не было, личность разрушена до основания, земной путь окончен где-то в бездне, и искать ее там не было никакой смелости. Но только теперь стало ясно, что он все эти годы со всей своей рациональностью понимал: шансов найти ее живой не было, однако слушал другой голос, упрямый, сильный, что зародился в нем после падения и который твердил, что так просто не могло быть. И падший не хотел отрекаться, окунался с головой в бездумное отрицание лежащей перед ним реальности, но реальность оказывалась незыблема, и ею был могильный камень, которого он когда-то так и не сумел заставить себя коснуться. Будто боялся, что там, на этой льдистой поверхности, усаженной хлопьями снега, его руки ждало какое-то мучительное воспоминание, знание, которого он постыдно боялся. Ее лицо, ее безумие, ее смерть… и этих трех уродливых масок оказалось достаточно, чтобы оттеснить то, что было кропотливо сохранено на протяжении десятилетий; теперь безнадежно оскверненная память болела.
В те дни, сложившиеся в месяцы, только внешнее было прежним, видимостью, имитацией, чем-то зыбким, точно остатки дурного сна, увиденного под утро, тонкая шкурка. Внутри… неясно. Именно тогда Ассар вполне сознательно стал растворяться в своей человеческой личности, спасаться от того, что вынес из бездны, куда рухнул снова, когда Шэйн убивал его, и вернулся таким, как будто оставил там добрую половину себя. Уже не замечая, все чаще думал о себе как о смертном, забывал отозваться на свое имя, отторгал самую свою сущность, ущербную, пораженную как раковой опухолью тягой и зависимостью от того, кто дарил его существованию хоть какой-то смысл. Забывался и забывал – и только тогда наступал покой и приходила тишина, так было весь остаток зимы, а с весной, с ее одуряющим запахом, который он впервые отличил от копоти смога, пришло четкое осознание: пора. Пора что-то закончить, чтобы дать новому возможность начаться, естественный человеческий посыл, который для ангела был внове, был непривычен тому, что за благо всегда почитал неизменность среди суматохи времен.

- Расскажи мне о ней.
Немногое понадобилось, чтобы теперь найти в Регене Рэйнальда, почти что последнее, что у Ассара по-настоящему осталось от нее. Встреча с Летицией двумя неделями раньше провисала напряженным молчанием, непониманием и опаской вперемешку с унизительной зависимостью от капающих на банковский счет подачек; разумеется, не то, что он искал, ведь от вампирессы и, заодно, от уколов совести он надежно откупался.
- Кем она тебе была?
Не сказать, что и тот был рад такому гостю, но молчанием признал право падшего явиться без звонка, одним лишь красноречивым взглядом потребовать отослать прочь из дома его дочь, а теперь задавать эти вопросы, падающие как вода в гулкую чашу перекаленного сверх меры ожидания. Он пришел за исцелением, за спасением от чего-то, что тащилось за ними обоими с самой зимы, но в чем это спасение заключалось, Ассару, похоже, было неведомо и самому, вот и пробовал наугад, хотел знать обо всем, что касалось неизвестной ему стороны жизни Джанет, чтобы хоть так заполнить, закрыть черноту полумрака, в котором, как призрак, плавало ее бледное безумное лицо. Словно хотел помнить ее всю свою оставшуюся вечность другой, сильной, не такой, какой увидел в самом конце.

Падший, казалось, вообще не обращал внимания ни на собеседника, ни на то, что он говорит; смотрел в сторону, там, где темное пересекалось с желтоватым пятном электрического искусственного света, молчал.
Не было ничего, о чем бы он не догадывался или не знал наверняка, это так. Карающие наблюдательны и наделены мудростью восстанавливать ход событий по малейшим оставшимся следам; для него это стало чем-то вроде развлечения тогда. А сейчас было только упрямство, желание узнать что-то еще, услышать что-то… быть может, чтобы оправдать пятнадцать лет бездействия? Только глубоко укрытая дрожь, когда прозвучало это слово, запретное для него и таких, как он.
- Любил? Ее невозможно было не любить. – Резко произнес Ассар, обернулся, словно только что заметил, что его собеседник стоит поодаль, у самого окна, хотел продолжить, но осекся. Вовремя. Нет ничего глупее, чем живое орудие, рассуждающее о человеческой страсти, которую ему не дано понять, даже продравшись сквозь тысячи и тысячи страниц чужих дневников и бездарных стихов, не способных передать чего-то неуловимого, что между Джанет и Рейнальдом, похоже, было, а ему – непонятно. Непонятно и эта ярость, эта ревность, что заставляет сжимать зубы, точно от боли, она и есть боль. Только последний вопрос все обрывал и падший без всякой злости поднял взгляд, растерянно. Нет, не знал. Понятия не имел, что именно хотел услышать, и это правда, и только покачал головой – у него нет ответа.
- Что ты помнишь о ней? – Неожиданно спросил Ассар, снова отвернулся, словно у него за спиной стоял напуганный ребенок, а не тварь, кровь от крови та, что совсем недавно прикончила его, - Знаешь… странное дело. Все, что было – помню. Лицо ее, голос, привычки... А вот понять, что бы ей понравилось, что бы она могла сказать, почему тогда не послушалась, не воспользовалась моей защитой – не получается. Как будто помнил, но забыл. Осудила бы она мой поступок теперь? Даже представить не могу.
Замолчал, снова словно оборвав себя на полуслове, долго вздохнул. Уже пару раз было, что он напивался вдрызг, и говорил, говорил все – он ней. Рассказывал, как увидел ее в гулком коридоре института шестого отдела, как тяжело и долго происходило их знакомство, как она с ним возилась, как с глупым щенком… рассказывал О’Нилфу, Джоэлу, каким-то случайным собутыльникам, стенам собственного кабинета, смешивал языки и путал имена, торопился, как будто отчаянно пытался вычерпать из себя это знание… не помогло. То, что все эти психологи советуют выговориться в таких случаях – полная брехня, и бесполезно превращать эту встречу в дурацкую исповедь.
- Боишься меня? – Он подошел ближе, чтобы в тусклых отсветах из-за окна рассмотреть лицо вампира, независимо от слов, прочесть ответ, чуть улыбнулся, так искренне, как это умеют только ангелы: - Не стоит. Не мне быть твоим судьей… там.
Надтреснутый тихий голос глубоко страдающего существа, он был настолько жалок в тот момент, что последующие слова стали похожи на хруст битого стекла в гробовой тишине:
- Зачем ты ее убил, Рэйнальд? Скажи, зачем? Ты так не хотел, чтобы она осталась со мной?

- Я так и думал.
Падший чуть возвысил голос, и было в этой фразе что-то настолько наигранное, что мало кому и в голову бы пришло поразмыслить, что именно он имел в виду. Театральная реплика родом из тех времен, когда балаганные актеры изображали потоп, обливая свою наспех сколоченную сцену водой, а громом им служила колотушка и лист жести. Скверная игра. Закономерное явление, когда в искусство лицедейства лезет тот, кому оно не по зубам, бездарь, или, к примеру, карающий ангел, не успевший расстаться с иллюзиями своей старой жизни.
- Кого ты пытаешься убедить сейчас?
А вот это вырвалось совершенно искренне. Ассар понятия не имел, кого предназначены были убедить произнесенные вампиром слова; игра тоже, следует заметить, весьма посредственная и можно, конечно, поинтересоваться, как так вышло, что ее, якобы пятнадцать лет мертвую, он сам, своими глазами видел живой, но это слишком бы походило на разборки незадачливого Ноя и его сварливой жены. Ковчег отплыл, а кое-кто остался под дождем на причале со скромными пожитками в виде бессмысленных оправданий. Слишком мало для того, чтобы перевесить и вынудить его пересмотреть приговор, который уже был им, карающим, единолично вынесен – с этим он и пришел сегодня, настало время что-то изменить, но для этого что-то должно было остаться в прошлом. Тонкие нити стыда, ненависти, отчаяния и еще многих и многих чувств, их оттенков и послевкусий, преимущественно горьких – все это следовало оборвать для собственного же покоя. Похоронить вместе с ней, отпустить, и, если для этого следовало упокоить последнюю из тварей, что болезненно напоминали об этой истории, сомнений не будет. Впрочем, их с самого начала не было. Еще там, перед заснеженной решеткой – он уже знал, что щенков передушит вместе с их отцом, всех до единого, в ком против собственной воли чуял кровь Шэйна и его род. Его продолжение.
И слова перестали нести всякое значение. Утратили смысл, раскатились набором звуков. Ассар покосился, рассматривая собеседника уже совсем другим взглядом: как не спугнуть бы раньше времени эту редкую и текучую добычу, которая очень хотела бы оставить охотника ни с чем; опасную – дичи такого рода ничего не стоит вцепиться в глотку ему самому, и это вовсе не фигура речи. И охотник застыл на месте, глядел за окно и молчал, пока не спало напряжение последнего вопроса, и еще немного после – все смотрел, как перемигиваются за стеклом огни, всегда любил это зрелище, смотрел, предоставляя вампиру время и возможность счесть эту паузу извинением за резкий тон. Гнусная ложь ведь это молчание, с которым Рэйнальд обошел вопрос относительно страха, стоит только посмотреть, как он пятится и вздрагивает под его взглядом, как будто над ним уже нависает львиная морда с задранными в раскатистом рычании черными губами, с наморщенным носом и сощуренными снежно-белыми глазами, неловко наклоненная оттого, что меч, взятый в зубы за рукоять, перевешивает набок… Падший чуть заметно улыбнулся, вспомнив свое старинное оружие, обретшее последний покой под стеклом в его кабинете. Он почему-то до сих пор не мог вспомнить, как его сломал… под локтем обозначился выступающий край кобуры, словно напомнил о себе револьвер, оружие совсем другого времени, нелюбимое, но нужное, как нежеланный пасынок. Опустив руку в карман пальто, которое так и не снял, Ассар дотронулся до холодного металлического цилиндра, покатал его пальцами.
- Пора уже это заканчивать. – Неопределенно произнес, повернувшись к собеседнику и словно выжидая чего-то – ответа, слов, хоть какой-то реакции, но охотник всего лишь прикидывал, сумеет ли теперь его воля в первые несколько секунд переломить инстинкт самосохранения, который у тварей вроде той, что стояла перед ним, порой был куда сильнее человеческого.
Взгляды, наконец, пересеклись.
- Стоять.
Не опуская глаз, но и уже не скрываясь, падший достал оружие, извлек из кармана глушитель и, со второй попытки попав в резьбу, медленно, словно в издевку протягивая время, прикрутил. Теперь, после падения, самое сложное стало – захотеть. Пожелать так сильно, что грубый земной мир и все, что есть в нем, подчинится, станет служить, меняться под безжалостной рукой существ, для того и сотворенных, чтобы этот мир менять, и не важно, податливая глина ли угодила под требовательный взгляд, или хрупкое стекло, или податливая воля и хрупкая судьба смертного.
То ли у него перед глазами пошли круги, то ли силуэт вампира и впрямь начал расплываться.
- Я сказал, ко мне!
Странные капризы рождает сознание. Будь он карающим, ему бы и в голову не пришло сделать нечто подобное, в нем не нашлось бы места извращенному любопытству, садистскому желанию понаблюдать за агонией, как за пьесой. Ассар с некоторых пор находил особое удовольствие идти на поводу у подобных порывов, утверждающих его независимость и долгожданное исцеление от его исконной природы, и потому нацеленный в голову ствол сдвинулся вниз прямо перед двумя выстрелами, глухо грянувшими один за другим. Разумеется, не бесшумно, но и не настолько громко, чтобы привлечь чье-то внимание сквозь добротные стены гнезда нежити, а в ближайшее время – и временного склепа на одну персону. Словно мгновенно утратив интерес, падший отошел, развернул одно из кресел и, отложив револьвер на подлокотник, сел наблюдать, как вампир валится на пол, совершенно некрасиво, неизящно, словно брошенная посреди игры негнущаяся деревянная кукла, как судорожно схватился за грудь, словно ногтями собрался выцарапать засевшие под сердцем комочки серебра.
Когда-то его милосердием была быстрая смерть, но с некоторых пор он даже не пытался играть в справедливого палача.

Время тянулось и тянулось, минуту за минутой наматывалось на стрелки часов, что навязчиво напоминали о себе тяжестью на запястье; в какой-то момент время соскользнуло и из памяти ушло сразу четверть часа, четверть круга между двумя и тремя часами ночи. Желтел тусклый свет в незнакомом доме, и взгляд невольно скользил по незнакомым предметам, запечатлевая, сохраняя то, что могло понадобиться, но, скорее всего, канет на дно памяти почти сразу же, как только он оставит за спиной порог этого пустынного жилища. Полукруги отсветов на лаке мебели, угловатые силуэты кресел, похожих на причудливые корабли, тонущие в полумраке как в ледяной воде, узор на краю абажура, два окурка в пепельнице, дата в календаре на столе, безделица рядом, некий perpetuum mobile на деревянной подставке, тускло поблескивающий металлическими деталями – повинуясь взгляду, качнулся раз, другой… замер. Пора менять батарейки, но хозяину уже не до того. Уже ушло первоначальное острое желание увидеть агонию, как ребенок смотрит на занимающихся сексом родителей через дверную щель, и падший, поднявшись, бросил на кресло пальто и начал неспешно обходить комнату, внимательный и задумчивый, словно детектив, отыскивающий улики, хотя и без улик знал: виновен. Однозначно виновен и подлежит наказанию, немедленному конвою в преисподнюю, в настоящий мрак, к настоящему холоду, а не тому, что заставило Ассара поежиться в тонкой рубашке.
Остановился у журнального столика, сверху вниз долго смотрел на небрежно брошенную записную книжку - на краю страницы виден чей-то адрес, записанный аккуратным женским почерком. Протянул было руку, следуя первоначальному порыву открыть и прочесть, но остановился на полпути, нахмурился, словно вспомнил о чем-то важном, о каком-то промахе, который едва не допустил. Сцепил руки в замок. Нельзя. Обложка с хрустом распахнулась сама собой, вывернулась как живая, как мерзкое изворотливое животное, которое кому-то вздумалось поймать неуклюжими негнущимися пальцами, и падший все же прижал ее ладонью, досадуя на свою неуклюжесть, поднял. Пробежав глазами по строчкам, запомнил ощущение от прикосновения к предмету, принадлежащему нежити, а потом равнодушно бросил на пол, просто выронил из рук, мгновенно утолив свое любопытство и обернулся на звук. Подошел чуть ближе, чтобы наблюдать за тем, как медленно и мучительно тот, мертвый, возится на полу, приподнимается еле как, опершись спиной на массивную тумбу стола.
- Кто такая Амелия? – Уронил вопрос, как только что – ее записную книжку. И так знал, безо всякого ответа, а спросил лишь затем, чтобы увидеть реакцию, отклик, попытаться выследить что-то знакомое, хотя бы следы того ужаса, какой видел в глазах отца его нынешней жертвы. Он другой, совсем другой, не такой, каким был Шэйн – сильным, умелым и очень быстрым, и дело даже не в том, что он ранен и скоро сдохнет, это разочарование таким финалом толкалось в виски вместе с горячей кровью, это отвращение к своей работе, к своему опостылевшему ремеслу палача, в котором только сейчас забрезжило что-то новое.
Теперь он стоял совсем рядом. Можно при желании пнуть ублюдка носком туфли, но падший хотел чего-то большего, хотел вызвать к жизни хоть что-то, что уцелело в памяти от того темного зала, в котором Джанет… в котором он ее… Костяшки побелели и вдавились в кожу аккуратно подстриженные ногти, все сильнее, и она расползается, поддается… помогло. Облизав с руки выступившую кровь, Ассар отвернулся, отошел, ощупывая браслет часов, потом расстегнул его, снял, бросил на сиденье кресла, где все еще дежурил, маслянисто поблескивая, револьвер, нелепый и непропорциональный из-за прикрученного к стволу цилиндра глушителя и вид оружия словно перевесил, помог принять решение или переступить через какой-то внутренний запрет.
Нет, не запрет. Запретов больше не было, было только упрямое нежелание использовать этот предмет, добившееся своего, когда он снял рубашку и холодный воздух прошелся по спине, то ли ставшей чувствительной без некогда привычной брони мягких перьев, то ли это знобило предвкушение того, как извращенное любопытство станет насыщаться неким предстоящим действием, как голод насыщается пожиранием пищи.
Да, голод. Это чувство, должно быть, сродни голоду.
- Почему она не должна умирать?
Холод, не дающий прохлады, текучий, как вода, пополз по полу, когда падший опустился на колени рядом с раненым, склонился над ним, словно хотел помочь.
- Она такая же, как ты, как ты – такой, же как он. Я чую его в твоей крови, Рэйнальд. – Ладонь накрыла кровавое пятно на груди, и неожиданным резким и сильным движением Ассар погрузил пальцы в развороченную и обожженную плоть, надавил, чувствуя, как она поддается, разрывается, холодная и вялая, - Кое-что не позлит мне оставить в покое хотя бы одного из вас… больно? А ты попроси, чтобы я перестал. Никто все равно не узнает, попроси же.