- Кто – я? – Вдруг спросил Ассар, что-то в выражении лица этой жалкой твари, что смотрела на него снизу вверх, было оскорбительно… или нет, что-то такое, чего быть не должно, чего раньше не было, не просто страх и не только отвращение. Не одно и не другое, некая причудливая смесь, что плескалась в глазах тех, кто когда-то почти так же смотрел на него, смотрел, осознавая, что его удерживает только воля сумасбродной трехсотлетней девчонки. А теперь его не держало ничего, и, верно, кто-то не менее сумасбродный вдребезги расколотил тот аквариум с прочной крышкой, где надежно содержались все его темные желания и мрачные порывы, мысли, о которых не принято думать, не то, что говорить вслух, и все вылилось, и это легко и приятно, эта грязь, что осталась на его пальцах, и шепот в висках, повелевающий не думать и не знать ничего и никого, и оттого собственное возмущение показалось смешным.
- Кто это – я? – И рассмеялся своим хрустальным ангельским смехом, и с улыбкой ударил наглеца, в последний момент раскрыв сжатый кулак, чтобы не вогнать себе собственные когти в ладонь. Как непослушной наглой шлюхе, отвесил оплеуху, и это тоже было забавно, и то, как он повалился набок, потому что удар Ассара был по-прежнему тяжелым. Снова опустившись на пол, он заломил попытавшемуся вырваться вампиру руку за спину, не давая повернуться, навалился коленом на плечо, прижал к полу и тихо прошипел, обдав горячим дыханием:
- Я уж, поверь, почище тебя, Хейес.
Низко склонившись, едва не прижимаясь к распластанному холодному телу, падший нашел под ним пряжку ремня, резко дернув, расстегнул и, почувствовав, как его жертва выгибается, сопротивляется по-звериному упрямо и бестолково, пытаясь прижать ему кисть к полу, пытаясь сделать хоть что-то, только фыркнул, вывернул запястье, до хруста рванул вверх, пока не прекратилось это нелепое противодействие.
- Что, еще хочешь сдохнуть девственницей? – Вкрадчиво спросил Ассар, сдирая с него брюки и сожалея, что не видит лица: - Ну тогда визжи, сучка, проси меня об этом, как клянчил у своего папаши каплю его гнилой крови, и бессмертие, и молодость, и силу… давай же! Клянусь, я пристрелю тебя сразу, как услышу это, или ты все же рассчитываешь выжить?
Вседозволенность, что была отпущена ему до утра, пьянила. Даже после мучительного осознания собственной свободы он не чувствовал ничего подобного, даже тени этого ощущения, когда на расстоянии прикосновения корчится грешная и темная тварь, с которой можно сделать все, что угодно, наказать по своему разумению, воздать и за собственную боль, и за чужую, вернуть ее хоть малую часть, вернуть страданием и отчаянием, и то, и другое швырнуть в пламя, что полыхало под кожей у него самого. Сев сверху, Ассар приподнял вампиру голову, вывернул вбок, чтобы дать увидеть, как он облизывает пальцы, все еще в густой темной крови, от костяшек до уродливых загнутых когтей, и, когда тонкая нитка слюны протянулась от их кончиков к губам, с прежней издевкой спросил:
- А может, тебе это просто нравится?
У его крови был вкус отчаяния и смерти; такой кровью можно было бы писать картины о самой глубинной сути умирания, и ангелы бы восхищенно читали по ним кончиками пальцев, как дети читают учебники, своим чутьем, какого нет у смертных, своим ублюдочным чувством-ощущением, из-за которого в их монохромной радуге есть лишний цвет, слишком яркий, слишком густой, чтобы не замечать, когда не нужно, когда не хочется. У этой крови вкус врага, для карающего – самый желанный на земле, и в Раю, и в Бездне. Боже, ему жаль тех, кому это неведомо, и бедра сводит от желания, медленно поднимающегося по спине, словно захлестывающая волна.
А кровь у него холодная, Ассар ощутил ее, медленно вгоняя пальцы в упрямую плоть, перебарывая и разрывая, в нетерпении, в нежелании ждать, когда он сдастся окончательно.

Вырвавшийся из рук вампир кинулся на него как озверевшая кошка, и, почувствовав тепло собственной крови на губах, Ассар с холодной отстраненностью подумал про себя, что тот все делает верно. Ему никуда не деться с такими ранами, и единственная надежда заключена в том, чтобы уничтожить врага, непрошенным явившегося в его дом. От удара он отлетел в сторону, завалив одно из кресел, попробовал заслониться крылом, но холодные руки, твердые, как стальные тиски, сомкнулись на запястьях. Что произошло потом, он осознал до конца не сразу, а в тот момент ощутил только какую-то неосязаемую волну, подступившую к самому сердцу, и рухнувшую вниз, в холод и мрак, на долю мгновения подступившие совсем близко, но ощущение оказалось вдребезги разбито новым падением – в этот раз на неловко подвернувшееся крыло. Вывернув его из-под себя, демон с пола посмотрел на противника, еле держащегося на ногах, и, сунув пальцы в рот, доломал и сплюнул на паркет тонкий заостренный зуб.
- Станешь кормить Бездну этим подобием боли? - Презрительно фыркнул, вскинув крылья над собой и поднявшись одним слитным и быстрым движением, - Глупая шлюшка, да что ты вообще можешь?
И он просто двинулся на вампира, ухмыляясь и в этот раз уже ожидая новой атаки, но от ран или от неожиданности тот попятился назад, пошатнулся, действительно, на редкость жалкий, полуголый и перемазанный кровью. В этот раз сбить его с ног оказалось легко, достаточно было тычка ладонью в грудь; вывернув руку из слабеющих пальцев, Ассар протащил его до дивана и, не дав сползти вниз, вцепился в темные волосы, и несколько раз с силой головой ударил о деревянное обрамление спинки, пока на ней не остался кровавый след. В поле зрения попал тускло поблескивающий револьвер, теперь до него было меньше трех шагов, но падший самоуверенно проигнорировал эту угрозу – теперь он был уверен, что не выпустит свою жертву из рук, теперь-то у него наверняка получится дать выход своему желанию, от краткой и неравной борьбы только распалившемуся еще больше.
Это был огонь внутри, в груди, там, где был холод, и от этого жара сводило спину и низ живота наливался знакомой тяжестью, которую он еще не успел познать в своим истинном облике. Это было… с осторожностью избегая когтей, демон ласкал себя, рассматривая замершего рядом вампира; уж какой тварью ни был Шэйн, а он тщательно выбирал тех, кому предстояло стать его детьми. Наконец, ткнув свою жертву лицом в жесткие обтянутые кожей подушки, Ассар снова навис над ним, вогнал пальцы в его тело, огладил по бедрам, размазывая холодную кровь и, перехватив пытающуюся что-то нащупать руку, опустился еще ниже. Реагируя на первый нетерпеливый толчок, Рэйвен забился под ним, захрипел, по-звериному рыча, но в ответ ему раздался такой же рык, ставший тихим вымученным смешком:
- Вот ты уже и не девственница… бездна, какой же холодный. Передашь отцу привет, а шлюшка?

Начиная с какого-то момента, падший вообще забыл, что под ним извивается нежить, все еще не оставляя обреченных попыток вырваться, остановить унизительное изнасилование. Чувства охотника, пресытились противоестественной близостью, затупились и превратились в такой же неудобный, но привычно не замечаемый балласт, как четыре неуклюжих крыла, обдающие обоих удушливой серной вонью и сухим шелестом. Когда-то даже мысль о подобном действе была… крамольной? Невозможной? Абсурдной? Но что могло его остановить теперь? Бесполезная, глупая память, ненужная, лишняя память о былых правилах, установленных в гулкой безликости вместо костяка и каркаса, и, пусть от этого не избавиться, пусть это мечется, свободное и праздное ошалелой птицей, сейчас уже можно не замечать. Эти колебания и сомнения вообще никогда не могли, не должны были быть чем-то важным, из всех мыслимых и немыслимых слов ангел силы был действием, не мыслью.
Тяжело дыша, Ассар прижал вампира к дивану всем своим весом, почти остановился, словно давая передышку то ли ему, то ли себе, но, не желая сдерживаться, впился зубами в оказавшееся прямо рядом с лицом плечо, вспорол бледную кожу и стискивал зубы, пока не наткнулся на кости, словно это его жертва оказалась повинна в том, что он готов был кончить наперекор собственному желанию отсрочить этот момент еще на немного. Но даже падшему, всесильному в этой им же созданной и разыгранной сцене, не под силу было противиться животным инстинктам своего тела, по-настоящему утратившего невинность неведения еще там, в его первое крещение пламенем и небытием. Мысли перестали быть словами и стали желаниями, ни одно из которых он не хотел ограничивать, добровольно и самозабвенно окунался в свои порывы, грязные, бесформенные и мерзкие даже для него, для его неотмытой до конца белизны. Осторожно разжав челюсти, чтобы не переломать свои тонкие зубы, Ассар приподнялся и, направив себя рукой, снова с мрачным злорадством почувствовал, как Рэйвен пытается отстраниться, возится под ним слабо и бестолково, как будто это могло помочь ему в его неспособности защитить себя, уменьшить боль, чужую, но которую он чувствовал так же ясно, как холод мертвого тела, как колотящуюся в висках собственную кровь, чувствовал долгожданным откровением, теплом и силой и хотел еще и еще. Хотел криков и отчаяния, хотел посмотреть в лицо своей добыче, с которой мог и делал все, что только способно было прийти в голову, а потом падший судорожно выдохнул, заскулил тонко, по-детски, и его семя горячими дорожками потекло вниз, закапало на пол. Когда-то, за преодоленным совсем недавно порогом, за мутной прорвавшейся пленкой безобразной ангельской агонии он не умел чувствовать так ярко и даже не подозревал, что так бывает, а теперь время поделилось еще напополам – вчера он так же не подозревал, на что похоже соитие в этом теле, пусть все и оказалось по-звериному быстрым.
С долей омерзения спихнув вампира на пол как нечто грязное и использованное, Ассар развел крылья и неловко оперся о спинку дивана и сплюнул на пол скопившуюся во рту кровь – свою вперемешку с чужой, но горько-металлический комок не ушел из горла. Вытерев рот запястьем, падший смерил расстояние до тускло поблескивающего на кресле оружия, безмолвного свидетеля сотворенной им мерзости и, опустив взгляд, наблюдал за вампиром, неподвижным то ли от собственного отчаяния, то ли от ожидания обещанного ему последнего выстрела.

Уверенность в собственных силах, граничащая с самоуверенностью, сделала свое дело и падший понял, что не может пошевелиться только когда было уже поздно, а потом все затопила пустота, видение сонной волны, лижущей пологий песчанный берег, отсутствие каких-либо желаний, предметов и существ вокруг. Чей-то голос, заговоривший с ним на языке, который он странным образом перестал понимать, шелестел рядом и сливался с невнятным шумом крови в ушах. Тень паники, мысль о том, что так не должно было быть, мелькнула и пропала, и ему стало все равно, пока затупленная и невзрачная, но очень знакомая боль, боль-воспоминание, боль-памятка, боль-метка не дала о себе знать и произнесенные слова были услышаны и Ассара затрясло от бредового осознания того, что та тварь, которая уже была бесповоротно мертва, она выбралась и желает снова затащить его с собой, туда, вниз, туда, где у него нет ни зрения, ни мыслей, ни голоса, в истинную пустоту, в которой он распадался и забывал самое себя. Бездна страха, океан отчаяния, беззвучный крик, подступивший к горлу – это оказалось близко, его до последней капли и темно-алая, мутная пелена вампирьего колдовства пошла сетью трещин, не выпускала, вязкая и податливая, но уже стала явной, понятной и осознаваемой. И еще появилось не отвращение и не страх смерти, подобный тому, что дал Рэйвену шанс хоть на несколько минут, но подчинить его себе, это было отторжение, нежелание возвращаться туда, во мрак, который не был мраком, который даже не был полностью неодушевленной сущностью, который звал, но подчиниться такому зову для Ассара означало сломаться окончательно. Это было желание оставить хоть какую-то жизнь его телу, удержаться в нем, в ставшем таким близким и понятным косном мире, и ее, этой воли, с лихвой оказалось достаточно на то, чтобы творить чудеса. Всего лишь одно малое и довольно мерзкое чудо, и кровь, ползущая по груди и по спине, хлещущая в рот немертвой твари, начала стремительно сворачиваться в комки, словно не желала становиться пищей, а потом эти темно-красные струпья шевелились уже сами по себе, соскальзывали по коже, падали на колени, на диван, на пол, на неловко отведенное крыло, и ползли обратно – в облике насекомоподобного кишащего месива. Вампир издал странный звук горлом и отпустил, отшатнулся, ощутив, наконец, как у него внутри что-то оживает и лезет из глотки обратно, но сам падший не шевельнулся, он был почти что в обмороке от кровопотери и лишь безучастно смотрел в стену, пока острые коготки цеплялись за кожу, а тусклые членистые тела извивались, стремясь вскарабкаться по его груди, рвались к развороченным ранам на шее и ввинчивались под кожу. И ему не были противны эти прикосновения, только досада на самого себя подступила к горлу, какое-то даже отчаяние – раньше то, что он творил, никогда не принимало подобной формы, мерзкое и мелочное напоминание оттуда. Чтобы не забыл, кем стал, кому и чему обязан, кто кормит его темным и душным всевластием на земле, возвышающим падшего среди смертных.
Наконец, почувствовав себя достаточно хорошо, чтобы обратить взгляд на скорчившегося на полу вампира, пытающегося, по-видимому, выблевать остатки его крови, Ассар поднялся, стряхнув рахдавленных насекомых на пол, пошатнулся от слабости и, с рычанием едва ли не рухнув на пол, сел, расстелив крылья по полу, держать их на весу уже не нашлось сил, силы понадобились, чтобы уцепиться за трещащую ткань рубашки и рвануть на себя.
- Ну что, наелся, сука?
Навалившись сверху, падший несколько мгновений смотрел в лицо, потом, поняв, что именно так раздражает, прижал его голову к полу, вдавил пальцы в бледные щеки, не давая отвернуться и, выдрал сначала один глаз, потом другой, вытер пальцы, измазанные в слизи об его волосы.
- Нет, ты не он.
Револьвер лежал в темноте за креслом; тяжело опершись о подлокотник, Ассар приподнялся и достал до него, обернулся.
- Похож, но всего лишь жалкое подражание, неудачная копия с излишним самомнением. Думаешь, твой отец позволил бы себя отыметь как последнюю шлюху?
Он взвел курок, дождавшись, пока жертва перестанет возиться и воцарится тишина, достаточная, чтобы и без глаз услышать и распознать этот звук.