Кто-то смотрел с пирса в темноте, чей-то настойчивый взгляд обшаривал цепи огней, ярко освещенных стекол, пылающий фонарь корабля, уходящего в черноту, его угловато-углистые обводы, массивно-мрачные на фоне бликующих волн. Кто-то смотрел, как «Боадицея» уходила в сгущающийся вечерний сумрак, преодолевая медленную текучую метаморфозу, навязанную увеличивающимся расстоянием – от ярко освещенной горы стали через созвездие электрических огней к крохотной золотой искре. Далеко, уже очень далеко… почти пропала, а кто-то смотрел и смотрел вслед, безмолвно провожая океанский лайнер в его юбилейный, пятидесятый рейс через Атлантику, к далекому Нью-Йорку, городу почти мифическому, если смотреть отсюда, с безымянного заброшенного пирса, тонущего в соленой морской сырости. Кто-то стоял, опустив взгляд, отступившись от своей безгласной вахты, и из-за неподвижности и молчания казалось, что у неназванного сторожа не было ни сожаления, ни злобы, словно его замысел и заключался, в бесплодной обязанности проводить недосягаемый корабль и вернуться в стылый лабиринт тусклых улиц, кануть в нем, точно искра человеческого искусственного света пропадает на зыбкой равнине меж утонувшими в темноте континентами: всему свое место.

«Боадицея» вышла из гавани, трепеща своим громоздким телом, в котором проворачивались и вибрировали немыслимые механизмы, она отправлялась прочь от земли, и невидимые винты за кормой вспарывали лоснящееся море, выворачивая его наружу белыми пенными внутренностями. Но внутри, в пылающих теплом и светом недрах, было не вспомнить о бесприютной ночи, вступающей в свои права. Все потроха ее были набиты фальшивым золотом, оно пестрило и играло, тускло глядело со стен, с убранства залов и кают, играло на пальцах и шеях увядающих женщин и молодых шлюх, еще немного – и польется в жадно подставленные бокалы.
Пятеро, что вольготно заняли один из углов роскошной пассажирской столовой, почти ничем не отличались от прочей публики, и не было в зале внимательных глаз, которые вычленили бы мелкие недосказанности и странности, были только взгляды любопытные, обращенные на говорливого карлика в твидовом костюме, и вожделеющие, тайком бросаемые на двух молодых мужчин, устроившихся друг напротив друга, точно псы, сторожащие ценную добычу – так, чтобы вдвоем видеть весь зал. Однако начать знакомство лучше не с них и даже не с карлика по фамилии Беннет, который уже завел теплую беседу с какой-то дамочкой за соседним столиком. Главным в этой мужской компании, несомненно, был Гийом Ван Стрейкер, светлоглазый рано облысевший австриец; его уже несколько раз называли, и, казалось, он боялся звука своего имени. Причина этого страха была известна каждому из собравшихся за этим столом, ровно половина ее пряталась в клетчатом саквояже, с которым не расставался их пожилой товарищ, а другая половина в лице безымянного и неизвестного врага оставалась где-то на берегу, в неведении и одиночестве, во всяком случае, им хотелось так думать.
После смерти Куперов их банда развалилась на части и те, кто спешно бежал через Атлантику, были не самым крупным ее осколком, но присутствие среди них бывшего казначея мафии недвусмысленно указывало на то, что в сумке, с которой тот ходит даже в клозет, с ними едет их касса. То, что происходило в Лондоне последние три месяца, не могло напугать этих людей, обличенных силой и властью, и, пусть их убивали, одного за другим, с поистине звериной жестокостью, они усердно искали охотящихся на них психопатов. Искали, пока не погибли оба брата-главаря; тела старшего даже не нашли, но по тому, что деньги остались на месте, было ясно, что живым Берта Купера уже вряд ли кто увидит. И тогда Ван Стрейкер принял единственно верное решение, приведшее его, в конце концов, на борт «Боадицеи», в тесную компанию, где каждый прятал глаза, старательно обходя малейшие упоминания о том, что за дорога свела их за этим столом.
По-настоящему спокоен был только один из них, коротко стриженный светловолосый земляк Ван Стрейкера; без аппетита поглощая свой бифштекс, он лениво наблюдал за залом, выполняя свою удручающе-монотонную работу – не дать потревожить хозяев и это давно стало похоже на дешевый детектив, который зачем-то взял перечитать. Все ясно с самого первого слова, концовка предопределена и неотвратима, им же, угодившим в трясину сюжета сомнительными героями неопределенного цвета, предстоит только как-нибудь дотащиться до финала. В его жизни все стало скучно после того, как его вымели с ринга, оставив на память о занятии всей его жизни проломленный череп и долги, за которые ему едва не доломали все остальное – это знали по короткому рассказу, прозвучавшему из его уст лишь раз – чуть больше года назад. То, что Фрэнка выручили Куперы как он по-собачьи преданно служил им, уже видели своими глазами и кое-кто в свое время даже удивился, почему братья погибли, имея под боком такого охранника.
- Ну что, отпразднуем?
Беннет с деланым весельем потер руки, наблюдая, как официант расставляет тонкостенные фужеры для шампанского; карлик казался совершенно непотопляемым и даже это позорное бегство не умерило его оптимизма.
- Убери это. – Ван Страйкер брезгливо отстранился, - Принеси чего покрепче, терпеть не могу это бабское пойло.
- Бар открыт? – Оживился самый молодой из их компании, но этому хватило короткого взгляда Фрэнка:
- Для тебя закрыт до самого Нью-Йорка, Чарли. И, за компанию, кстати, я тоже воздержусь.
- Что, спортсмен, думаешь, еще вернешься в бокс? Забудь уже, док же сказал, что, если еще раз получишь по башке, отъедешь.
- Закрой рот.
Покосившись на Беннета, от которого совершенно не ждал подобной защиты, Фрэнк вернулся к еде и молчал весь вечер, пока зал надирался, карлик болтал, а где-то впереди, за рядами столов не заиграл местный оркестр и чей-то гнусавый голос не объявил выступление некоей дивы корабельного масштаба. Скривившись, словно от зубной боли, белобрысый бросил на стол скомканную салфетку и собрался было высказать сопляку то, что он заслуживал, но в последний момент передумал и промолчал. Обернувшись, засмотрелся на сцену, как будто выплывшая к публике певичка представляла для него некий невероятный интерес.

Она пела. Он хотел отвлечься, слушал назойливый, зудящий голос Беннета, пытаясь враз отупевшим, будто от алкоголя, рассудком, соображать, о чем рассказывает словоохотливый коротышка, потом порывался рассказать что-то сам, какую-то ерунду, услышанную в прокуренном воздухе безымянного бара, где прятался от дождя с какими-то совершенно случайными людьми. И, пусть она пела не для него, он все равно не мог отогнать навязчивое осознание того, что отчетливо слышит в ее проклятом голосе эхо зова. Того зова, каким подманивают двуногую дичь хищники более высокого разряда, и это эхо не давало покоя и ему, охотнику, собирающему клыки и когти в свою извращенную коллекцию трофеев, твари небесной, носящей как аляповатый ошейник смешное имя-кличку Фрэнк. Конечно, он не был одержим идеей уничтожить любую нечисть, что ходила по этой земле, у ангела силы на самом деле очень мало собственных желаний, но ему некуда было деваться от своих от инстинктов, намертво вшитых под шкуру, в жилы, в нервы, в клубящийся свет. Не от скуки – он не знал, что такое скука, но от затянувшегося ожидания, от физически неприятной необходимости терпеть рядом с собой, повиноваться и говорить с увязшими в грехе, в суете и бессмысленном бегстве компаньонами, он припадал взглядом к тонкой высокой фигуре, точно к роднику в пустыне: понятный древний враг. Музыка. Голос, чей-то голос впереди… слова рассыпаются в скрежет и шум, о чем она поет и кому? И он сам виновник их бегства, их и своего, он сам придумал это, в том полутемном баре, когда снаружи шел дождь и не оставалось никаких занятий, кроме как слушать чьи-то выдуманные истории, он сделал все сам, к чему же стенать и жаловаться на свою судьбу теперь, когда пристань осталась позади и ангельские крыла наверняка не взрежут муаровый покров ночи над океаном. Голос. Музыка как чужой назойливый пульс. Электрический свет создает иллюзию нимба над головой мертвой. Но шепот звучит в ушах, перекрывающий гипнотическое очарование ее песни, тысячи голосов на всех известных языках, и каждый, каждый знаком.
- Теперь мы все начнем сначала, правда, старина Страйкер?
- Не думаю, там и своих хозяев хватает.
- Зачем лезть на рожон? Начнем с малого, ты же сам этого хочешь, иначе бы свалил один.
Усмешка. Чья-то усмешка тает в воздухе, и ангел тоже улыбается, понимающе и скабрезно, ухмыляется во всю пасть, потому что знает, что никто ничего никогда не начнет «с начала». Начала не будет, будет только он как высшая и непреклонная справедливость, для всех, в данном рейсе – для остатков банды Куперов. Он знает, что их не спасти, он видит в них грязь и тьму, им идти вниз и нет различия, раньше или позже: если раньше, то чище, если позже, то больше греха останется здесь, где дождь и улицы каких-то городов, золото и палуба «Боадицеи». Потерянные, навсегда потерянные для его Рая, бессмысленные жизни, и нет такой заповеди, которая бы остановила его планы, острые до крови, до крика, его безжалостное правосудие, до которого целому миру нет дела. Улыбающийся ангел глядит на сцену и пьет виски из низкого стакана, как простую воду; ему не нравится, он не хочет, но ему нельзя быть ангелом сегодня, ему следует быть Фрэнком, которому уж точно есть за что выпить вместе со всеми, и, играясь с льдинками на дне, он строго смотрит на Чарли, и юношеская бравада слетает с того, как желтые листья.

Когда вечер медленно стал заваливаться в настоящую ночь, сопляк приволок в их каюту шлюх. Как корабельные крысы, они не значились в документах, не покупали билетов, но были неизменным довеском к грузу «Боадицеи», безвкусные, бесстыдные и бесцеремонные шумные женщины с фальшивыми украшениями и ярко размалеванными лицами; впрочем, всеми этими сомнительными достоинствами здесь обладала едва ли не каждая первая вне зависимости от того, с кем она делила постель в этом плавании. Одну из них звали Мэри, вторая, эмигрантка из Богом забытого края, была Лизой; он совершенно прослушал, какие имена они назвали ему, или, быть может, Чарли, который, подбадривая, подтолкнул к нему, валяющемуся на неразобранной постели с початой бутылкой, вторую, молодую девочку с недетскими замашками и томным взглядом.
- Убирайся. – Ангелу было наплевать, как выглядит он в тот момент и достойно ли его природы пребывать в таком виде и в таком месте, но отвращение побороть он оказался не в силах. Одна из них утопила своего младенца, вторая была больна сифилисом и не знала об этом; это он прочел с такой же легкостью, как и их настоящие имена. Прочел – и загородился намертво, по собственной воле оглох и ослеп, дабы не узнать больше, не желая знать и того, что уже билось в сознании обрывками знаний и голых смыслов, в которые истаяли облаченные в слова его скупые мысли. Но девка, казалось, приняла его требование за игру и протянула руки, и опустилась рядом на мягко прогнувшуюся кровать и тут же полетела на пол от безжалостной оплеухи. Оскалился сияющий небесный зверь, показывая снежные клыки, изогнутый язык, малиновый жар глотки.
- Я сказал, убирайся. – Сев, со смешанным чувством омерзения и жалости глядя на отползающую прочь перепуганную шлюху, ангел обернулся к изумленному таким поворотом Чарли: - Трахай их сам, жеребец.
Не собираясь мешать, он нашаривал под кроватью свои туфли и подбирал с кресла небрежно брошенный пиджак, отыскивал скатившуюся на пол шляпу, преследуемый взглядами, точно набедокуривший  изгоняемый из дома муж под пристальным вниманием обрюзгшей и располневшей жены, уверенной в своей правоте как летящий в голову снаряд.
- И что это было?
- Фрэнк чертов психопат, пусть идет.
Отдалились и оборвались, отсеченные ударом двери знакомые голоса за спиной, незнакомый шум, музыка в отдалении, скрипы и гул, исходящие из темного чрева судна. Конечно, он мог бы предупредить своего спутника о том, что одна из блядей заразна, еще он мог бы молча принять ее угодливую ласку, бездна, да он мог бы даже исцелить ее, и это ничего бы не стоило, но их жизни стоили меньше, чем капли воды, стынущие на окнах галереи. Еще меньше, чем несколько невзначай брошенных слов.
По ту сторону стекла, защищавшего палубу от ветра и холода, клубилась темнота, и свет за спиной обращал стекло в зеркало, в котором воняющий спиртным кристально трезвый мужчина в сером костюме медленно шел, косясь на свое отражение. Что-то происходило с отражением, что-то было в нем, оно хотело отразить правду, стекло желало растрескаться на осколки, лишь бы не лгать, лишь бы выдать беззвучным хрустом чудовище, которое меряло шагами палубу грешного корабля, и она готова была дымиться под его ступнями. Поначалу он прогуливался безо всякой цели, собираясь провести так время, необходимое Чарли, чтобы напрыгаться по кроватям с обеими блядями, но потом, словно вспомнив о каком-то важном деле, ангел отправился узкими коридорами к другому борту и остановился там, где та, что пела сегодня, ласково ворковала о чем-то с теми, для кого она пела – еще немного и они отправятся искать укромное местечко, все втроем, ничуть не смущаясь внимательного бесстрастного взгляда.
- У вас прекрасный голос. – С дежурным комплиментом улыбнулся ангел, рассматривая лицо человека, нехотя убравшего руки с ее талии, и колючий запах перегара начал сменять кислый привкус страха: охотник приветствовал охотника и по старинному обычаю диких зверей давал понять, кто он такой.