Город тонул в золотистом свечении сотен уличных ламп, с восторгом знаменуя ночь, плавно объявшей его черными крыльями с неясно мерцавшими на них звездами, и наблюдая за грешниками, утопавших в пороках и услаждениях в его утробе, уверенность которых в собственной значимости была столь тверда, подобно стали, и столь зыбка, что могла развеяться при неверном слове. Как и в тысячи иных ночей, просквоженных ликованием жизни тех, кто давно не внимал судьбе и Его заветам, эта ночь несла бессчетное множество встреч и расставании, бесплодных утех и попыток забыться на краткий срок, убить малую толику времени из долгого, но короткого земного существования. И десятки душ устремлялись, охваченные смутой обманчивой радости в ложный блеск роскоши, неизменно пребывающей в пристанищах для тех несчастных, кто в скуке или в надежде тщетно искал вдохновения и избавления от самих себя.
Текучая, мягкая, обволакивающая музыка звучала в кабаре Le Chat Noir, первом в своем роде, но далеко не последнем, где между столами сновали официанты, угодливо наполнявшие опустевшие бокалы дорогой выпивкой, и самая разнообразная публика, жадно ловившая слова друг друга и взрывавшаяся безудержным смехом то и дело, требовала потока зрелищ. Неясный полумрак кутал и мерцал украшениями танцовщиц и зрелых женщин в шелках и бархате, сливал их воедино, преображая окружающее так, что входившие в двери попадали в абсолютно иной мир, что не знал и мимолетной скорби. Здесь, в рассаднике грехов, в гнезде парижской богемы, он, отчаянно страждущий забытья, сыскал краткосрочный покой с бокалом игристого вина, предпринимая безрезультатные попытки избавиться от воспоминании о сегодняшнем вечере, преподнесшем ему неприятный сюрприз. Очередной досадный раздор с отцом, в очередной раз попытавшемся образумить его и наставить на путь истинный, если верить тем словам, что он кричал в горячем бешенстве вслед ему, уходящему прочь от тоскливого особняка в переплетающийся лабиринт улиц под сгущающимся сумраком. Утешения он не нашел и в сладостных объятиях подруги, решившей уйти от него, и звук ее голоса, сожалеющий и жалкий, ввинчивался в голову, минуя преграды окружающего говора, причудливо преображаясь в его воображении на саркастичный и едкий, сочащийся ядом, точно березовый сок, и он яростно старался заглушить его новыми порциями алкоголя, переключая все еще не замутненный взор со сцены на отдельных личностей, многие из которых были знакомы ему, и многие из них подходили поприветствовать и возвращались к своим местам, но редко кто задерживался рядом просто из прихоти.
Викториен вальяжно занимал столик у самой стены с удачным углом обзора, позволявшем ему беспрепятственно и скучающе наблюдать за происходящим в помещении, пропитавшемся удушающим запахом табака смешанного с ароматами изысканного парфюма, и он не думал уходить, не сейчас, когда он только начал предаваться веселью под напором выпивки в крови. Вокруг накапливалась компания таких, как он, молодых и вязнувших в серости будней, неспешно преодолевающих недели, месяцы и годы, – сыновья богачей, в чьих карманах не переводились деньги, признанные и непризнанные таланты и гении, примазавшиеся девицы легкого поведения, едва не выставляющие прелести напоказ, и стаканы не пересыхали, однако он больше разглядывал обстановку кабаре, чем пил. Самовлюбленный, казалось, он из принципа таил за шутками и язвительностью свое текущее состояние, ибо не желал явить слабость на растерзание языкам тех, с кем делил время.
- В чем дело, дорогой Викториен, неужели решил податься в трезвенники? - вопрос и громко раскатившийся за столом хохот отвлекли его от задумчивого созерцания люстры искусной работы, и он сморгнув, посмотрел на приятелей и знакомых в секундном недоумении.
- Поздновато, однако!
- Увы, не прельщает меня нынче возвращение в отчий дом на четвереньках, - ответил Виктор, встречая новые смешки уже с усмешкой и поднося бокал к губам, пряча за этим непонятное замешательство, являвшееся редким гостем в его мыслях и поступках.
- Ничего не поделаешь!
Фужер вновь наполнился темно-красным напитком, в полутьме кажущимся нацеженной кровью, густой и вязкой, и он сморщился в притворном возмущении, словно был недоволен протекающим вечером, однако его оковывало прохладное равнодушие – ничто не менялось в его жизни уже давно, и прочие вечера протекали так же, один в один похожие друг на друга, как близнецы, и только отношение к нескончаемым банкетам претерпело существенное изменение, когда на место воодушевления и удовольствия пришла утомленность, подобная сну, и смазала дни в единое целое. Возможно, он позволил чересчур много вольностей себе, раз не знает чего хочет, раз запутался в своей жизни и обманывается в том, как именно она должна протекать. Гордость, выпестованный и взлелеянный им порок, сжимала его в стальном корсете, не давая свободно выдохнуть, вслушаться в слова отца, что был для него своеобразным врагом, которому он противостоял с юных лет, не желая поддаваться, прогибаться под его тиранией, точно раб, но и он порой не мог не отметить правдивость слов Даниэля. Даже сейчас, посреди бурлящей жизни, он ощущал себя опустошенным, будто невидимое нечто сжало и выжало из него всю энергию, накинув липкую белесую паутину апатии и грусти, и не тешили его ни опьяняющее сладкое вино, ни праздность, ни женщины, и его взгляд, полный скуки, скользил по отполированной поверхности стола, залу и сцене, будто он искал нечто, что способно было выдернуть его из черного омута, в который все более погружался. Забываясь за жемчужно-серой завесой, что покрыла его до пят и приглушила шум и льющуюся музыку, он проигнорировал уход товарищей, переметнувшихся туда, где гниющее, выжегшее себя веселье лилось, точно из рога изобилия в руках самой Фортуны. И он продолжил бдение, пустое, бессмысленное, и не шевельнулся, не потянулся к полупустой бутылке, подавляя прораставшее желание убраться отсюда, ибо острое понимание, что где-то там будет точно так же, как и здесь, больно кололо и шипело в его сознании.