Дороги змеятся и пересекаются паутиной: сюрреалистический узор линий на ладони исполина. Воспаленно-красноватый свет течет по паутине без остановки, без конца – золотая кровь под тонкой липкой кожей города, застывшего в предвкушении снега и мрака. Рёген, словно чудовищное порождение неведомого некроманта, не спит никогда, раскинулся-растянулся, навис над заливом и ушел дальше, в темноту материка, увязший в паутине железнодорожных веток и шоссейных артерий, застыл, жмурясь на собственный янтарный свет, живой совсем не той жизнью, что дарована каждому из детей Адама; он похож на глыбу плоти, населенную слепыми червями. Здесь разум спит, ему на смену сочится гной невозможного, ирреального, то, чему нет должно быть места здесь и сейчас, но где же Творец, чтобы расставить все на свои места? В восьмой день творения собрал потертый рюкзак и ушел кривой тропинкой по-над обрывом, насвистывал что-то и жевал стебель сорного колоска, не обернулся, не услышал беззвучного крика. И дремлет рассудок. Логика и законы мироздания, слетели со своих золотом выстланных орбит и утрачены без сожаления, как нечто архаично-непристойное; чудовища пришли в город и стали частью его, стали его внутренностью, были пожраны и выблеваны обратно чем-то привычным и даже в чем-то скучным. Сказка стала жизнью и рассыпалась пыльными комками рутины, хотя, наверное, это не так страшно, чем когда так же рассыпается вера. Это мелочь в сравнении с ужасом, который охватывает всякого, кто рассмотрел за выжигающим глаза сиянием иссохшего мертвеца на Хрустальном Престоле, священные бессловесные мощи… только так давно это было, что та боль успела затупиться и забыться и лишь изредка напоминает о себе, как слепая полусонная рыба тычется в стекло. И увенчанная страшным крестом вера, осознавший себя голем, уже никогда не выпустит записку со священным словом из намертво сжатых зубов. Сонмы оскалившихся тварей со свирепыми мордами оберегают его, чья-то изворотливая сверхчеловеческая мудрость там, невообразимо высоко, скрепляет все воедино и куда уж до них до всех отщепенцам, которым в свое время не хватило сил признать очевидное и принять его… Только в шутовской пародии выстраивать свои собственные храмы, в насмешку над чужими, как залитый бело-голубыми огнями подсветки Скай-Тауэр, некогда и вправду построенный для церкви, в память о ней остался строгий острый шпиль, а теперь с потрохами выкупленный владельцем, у которого тошноту вызывало одно упоминание о рёгенских католиках с их проблемами. Впрочем, в последнее время многое вызывало тошноту у высокого мужчины, спускающегося по лестнице от входа в здание, потихоньку мертвеющее с наступлением ночи. Работа, да, она помогала в какой-то мере отвлечься, заполнить ненасытную пустоту, угрожающую изглодать его до костей, но в который уже раз возникало навязчивое ощущение, как будто его казино выпило его же досуха и отбросило прочь сухую пустую шкурку. Определенно, раньше было проще и даже столько лет спустя ему было тяжело жить по людским законам, в этом бешеном ритме, по которому в Рёгене существовала даже последняя бродячая собака.
Остановившись у края парковки, Ассар задержался. На него оглядывались, порой – как на диковинное животное в клетке, но чаще – с вежливым стыдливым любопытством. Эти улицы всегда были пестры от самых разных нелюдей, их дети ходили в одни и те же школы, они встречались на работе и в бесплатных поликлиниках, вместе пили и вместе толкались на распродажах и в курилках, но таких, как он – ангелов, почти никто никогда не видел, и в восхищении сцепляли руки в молитвенном жесте те немногие, кому все же везло. А падший, он почти не изменился, разве что курево подпортило голос, да светлые волосы выкрашены в благородный платиновый оттенок, так и солиднее, и люди волей-неволей начинают думать, прежде, чем задавать бестактные вопросы, считая это отличной шуткой.
Высоко над подушкой смога, подсвеченной розово-оранжевым электрическим светом, наверное, загорелись звезды, острия в ледяном небе, дышащем ветром и холодом, а он стоял и стоял, глядя сквозь прохожих, спиной чувствуя взгляды своей охраны у входа, пока не понял, как замерз в слишком легком пальто. Пожалуй, если бы не даты в ежедневнике, тяжело было бы уже и уследить за временем года, настолько быстро, суетливо и дергано они проходили, время текло, бежало и все мимо. Ему не нравились низкие потолки и близко сдвинутые стены, но с назойливым голоском клаустрофобии приходилось мириться и, видят небеса, он к нему давно привык, как к дурному соседству, и все же после череды полуосвещенных помещений даже этот загазованный простор казался глотком свежего воздуха. Тупорылый белый мерседес, который Ассар раз за разом бросал прямо перед входом и который терпеливо переставляли на служебную стоянку, плавал в темноте как призрак, но сегодня было что-то такое, что нарушило скучный каждодневный ритуал. Прижатая к лобовому стеклу бумажка слабо трепетала от ветра и падший, приняв ее за очередную квитанцию за неправильную парковку, чуть не забыл снять машину с сигнализации, тоже, кстати, дурацкий ежедневный ритуал. Собственно, когда он включил в салоне свет и прочитал, квитанцией это и было, только с оборота кто-то дописал несколько слов, имя и адрес.
Имя… из всех имен, пожалуй, только это могло заставить его вот так замереть, невидяще уставясь на аккуратные острые буквы. А все потому, что долги нужно отдавать. Даже ему. Особенно таким, как он… и как она.
Джанет была первой. Первой, кто не побоялся и не побрезговал протянуть руку ему, рухнувшему в этот мир со своих небес как в кучу дерьма. Сейчас, конечно, ясно, что игривая француженка с холодной кожей и странными аппетитами находила забавным держать у себя столь экзотичное домашнее животное, как он, ей нравилось, как на него смотрели ее сородичи, как вспоминали, чем он был и прятали улыбки, глядя на то, чем стал, но даже сейчас Ассар не мог недооценивать ее роль и не мог не быть ей благодарным. Она учила его как ребенка, впервые вышедшего из запертой комнаты без окон, ее терпением и тщательно, милосердно скрываемым сочувствием он давился как отравой, но переступал через свою гордость, через свою неуместную, глупую гордость – даже сейчас.
Джанет пропала без следа давным-давно, и, несмотря на то, что падший представления не имел, кто она, чем занимается и к какой семье принадлежит, он не питал надежд. Исчезнуть по-английски – не ее стиль, она не умела тихо, не умела незаметно, только вдребезги и наотмашь, до истерики, до крика… она любила чувствовать и любила жить. Она обожала даже ущербную после-жизнь, но ее убили, темная история с хорошим началом и безо всякой развязки. А теперь кто-то воскресил эту память и посмел написать ее имя, пусть без фамилии, без малейшего намека на что-либо еще, но они оба – и автор, и адресат, знали, о ком речь.
Такое нельзя отпускать, нет, и самое меньшее, что следует сделать, это забить зубы в глотку шутнику, вздумавшему поиграть с выпущенным на волю псом. Или… да нет. Иллюзии, и ничего кроме них – Джанет, если бы была жива, не сумела бы долго просидеть в тени, это просто какая-то гнусь из их общего прошлого пытается спекулировать, дергать за тонкую болезненную нитку, проверять, отзовется или нет. А ведь отозвалось, ледяной яростью – кто лезет копаться в останках? Кто смеет?
- Джо, Джо…
Почерк. Больше двадцати лет прошло, ему уже не вспомнить ее почерк, мучительно, щекотливо похожий и все же… Смятая бумажка полетела на пол. Стоило, наверное, вернуться, приказать и шутника приволокли бы к нему в Скай-Тауэр за загривок, перевернув с ног на голову все, что находится по незнакомому адресу, но Ассару откровенно не хотелось, чтобы кто-то еще лез в такое его прошлое. Ее имя означало его долг, неоплаченный и тягостный.
Когда он добрался до окраины города, было уже заполночь. Глухой район, где иногда пропадают люди, заброшенные дома и разбитые фонари, но это даже к лучшему, меньше глаз рассмотрят в темноте дорогую машину, которой по статусу здесь совершенно нечего делать. Сам-то он сгинуть здесь совершенно не боялся, обнаглевший, убежденный в своем всесилии нелюдь, у которого в учетной карточке стояла литера, предпоследняя в классификации. С одной стороны, конечно, это были лишние хлопоты, за такими как он, очень настойчиво и внимательно присматривали, а с другой – непрошибаемая самоуверенность, возникшая не на пустом месте.
Задрав голову, Ассар рассматривал дом, перед которым остановился. Окна первого этажа заколочены досками, а верхние целые, будто съехали отсюда совсем недавно. Более чем странное место для встречи, хотя и вполне надежное для слов, которые не предназначены чужим ушам… или для криков. Тихая ярость никуда не делась. Захлопнув дверь, он поиграл с брелоком, вздохнул и сунул его в карман. Надо было ехать с кем-нибудь из водителей, надо было думать сразу, да куда там… неожиданно переулок заволокло. Густая темная волна, ее не услышать и не увидеть, ее можно только угадать, ощутить чувством, которое есть только у таких, как он. У псов. Падший вскинулся, разом забыв обо всех надоедливых мелочах, в которых увязал на каждом шагу, его старая жизни никуда не делась, он был сотворен клинком, карающим чудовищ и даже когда оказался с презрением отброшен рукой, его направлявшей, ничего не мог с собой поделать. И не сможет. Затрепетали крылья носа, он словно на нюх собирался найти того, чье присутствие почувствовал. Нежить. Вампир. И холодок касается спины, заставляет мелко дрожать кончики несуществующих крыльев, знаменуя переход раздражения в бешенство. Второй этаж, внутри. Мысли становятся короткими и рублеными, в них уже не уместить ни единого предположения, но это и лишнее, это не нужно. Поднявшись на крыльцо, хотел толкнуть ладонью дверь, держащуюся на одной петле, но ладонь остановилась на полпути. Хлипкую преграду словно смяла со скрежетом невидимая рука, и стало легче.
- Выходи.
Запах сырости и плесени разбавил аромат смолы, чудом уцелевший внутри размолотых в щепки досок. Кусок обоев хлопает на сквозняке. Темно. Тихо.

Он переступил через порог и темнота вспыхнула перед глазами скоплением цветных точек, темнота колыхалась и жила своей особой жизнью; там, где зрение бессильно, в ней что-то копошилось, точно рой насекомых с блестящими хитиновыми спинами, в ней кто-то… На одно чувство больше, чем у нормального человека. Чутье охотника, выслеживающего очень странную дичь, указывало на цель, но, слишком тонкое, оно оглохло от вопиющей близости нескольких шагов и стало раздражающей помехой.
Остатки света за спиной рисуют пятно на полу, поза небрежно-расслаблена – он не измарает рук. Зрачки расширены до предела.
Не вижу.
Несколько вздохов и выдохов ожидания взорвались цветными искрами на гранях битого стекла. Голос! Как стеклом по телу с содранной кожей, по мышцам и нервам, до прозрачно-желтой сукровицы, до темно-красной жижи. Несколько фраз и сдавливающая горло, слишком долгая, безуспешная попытка вспомнить, что за имя, чье лицо некогда запечатлелось в памяти вместе с этим голосом. Нет, нет… их слишком много. Гримасничая и скалясь, отступают в темноту, прошитую радужными зернами, и у всех один и тот же запах-ощущение мертвечины, и все сливаются в одно, в одном: незнакомо.
Не вижу!
Когда-то у него был свет… нет, не так… Свет. Он сам был им, целью и причиной, источником и истоком, и не существовало ни расстояний, ни преград, ни темноты, в которой был бы вот так глупо-бессилен. Сколько ангелов уместятся на острие иглы?.. Достаточно одного. Разлетаются щепки, стонут доски там, откуда только что раздавался голос. Холодно-грибной подколодный запах одряхлевшей в сырости древесины… нет? И здесь нет? Эта игра в жмурки плохо закончится для любителей записок, позабывших сгнить в своей могиле.
В самом деле, им не о чем говорить. У него нет никаких версий. Малодушие, депрессивное опасение этого некогда огромного мира, даже трусость в какой-то мере тогда помешали ему ступить за порог и пройти по едва уловимому следу, ведь он мог отыскать ее, как искал всех тех, до нее; ничего не исчезло и ничего не пропало, он остался почти что прежним, мог… но не стал. Джанет навсегда осталась в его памяти живой, с улыбкой на губах, прозрачно-бледных под слоем помады, со звездами в темных глазах, с тем ощущением, от которого его порой просто трясло, и из-за которого сейчас каждый вампир напоминает о ней. Густой кромешной ненавистью, тем не менее, тусклой, как все темное. Мертворожденная жажда мести тихо спала в своем склепе до сегодняшнего дня, и зачем было будить? Зачем было дразнить падшего и колоться самому об воспоминания, которым больше двух десятилетий? Ее нет, нет и все зря. Напрасно все. Мертвым следует дать покой, их грешно тревожить, и Ассар чувствовал за собой полное право размазать незнакомца по ветхим стенам. Прикрывая свою трусость, из-за которой сейчас ему не по себе, не желая знать ни правды, ни лжи, был уверен в своей правоте. Как будто что-то изменилось бы, отыщи он разлетающийся на ветру прах… сентиментальность, бесконечно чуждая рациональному до мозга костей существу.
Рискуя захлебнуться в самооправданиях, он медленно обвел взглядом пустынный холл, ждал, когда глаза привыкнут к темноте и просто ждал, секунда за секундой. Глупо. Глупо было ехать сюда, безрассудно соваться в запертую комнату, где память скребла по недостаточно тяжелой крышке своего саркофага, и только попытка поправить все молчанием показалась не совсем бесполезной. Тот, второй, кому принадлежал голос, полный злобной горечи, он, наверное, ведь тоже имел какое-то право… но тоже был там. Мог помешать, но, так же как и сам падший, не сумел или не стал. Или не посмел.
- Ее убили, и тебе это известно. – Негромко проговорил Ассар, обращаясь к темноте и стараясь не упустить ни движения там, в ее искрящейся туше, - Не знаю, кто, не знаю, за что и как. Она ни о чем мне не рассказывала.
Ну зачем, зачем… тупой жгучий стыд колотил в виски пополам с бешенством. Не рассказывала ни о чем! Да потому, что берегла, как хрупкое явление из невесомого и прекрасного в ее фантазиях мира, путь в который был ей самой заказан… а он смог бы, наверное, ее защитить. Много ли нужно – понять руку в указующем жесте, это только научиться чувствовать хоть что-то для него было немыслимым подвигом, но она не решилась или не захотела. И померкли звезды в темных глазах. Несчастная, несчастная, какой одинокой нужно было быть, чтобы привязаться к небесной твари, которая не то, что полюбить, даже понять ее не могла. Так и не смог до самого конца и все, что ему от нее осталось – только невыплаченный долг.
- А сам ты где был, когда она умирала? Так же прятался?
И в собственных словах падший обнаружил за насмешкой выношенный-выстраданный упрек. Все же что-то есть. Что-то чувствует.

Тонко-тонко скрипнуло стекло, фатально-неосторожно или умышленно: невидимый враг догадывается, предполагает или знает наверняка, что последует остановка. Мир, наполненный прогорклым янтарным маслом с запахом металла, колыхнется и замрет в единственном мгновении удивления и неприятия: ты там был? Слишком угловатая, неповоротливая мысль, из которой тянутся, как выпущенные кишки, какие-то следствия, выводы и слова… и воспоминание, золотой свет в густом запахе мертвечины.

«Сделай мне подарок…»
А у самой глаза хитрые-хитрые, как у девчонки, прознавшей про тайный лаз в монастырской ограде. Что-то задумала, и не сознается, пока не получит согласия. И ведь получила…
Ее платье было как капля свежей крови среди золота и роскоши, среди натянутых улыбок и отведенных глаз - разумеется, из-за него. Но кто еще, кроме Джанет, мог притащить на прием карающего ангела? Кто, кроме нее, мог разбавить терпкой ноткой ненависти этот приторно-сладкий сироп, в котором вяз весь их вампирский бомонд, а Ассар, тот вообще задыхался, одурел как пес, угодивший в загон, полный лис и застыл в нерешительности: то ли гнать, то ли бежать самому, но находиться... невыносимо. Он чуял их всех до единого и они, они тоже чуяли его, единственного, в чьей груди в тот вечер билось живое сердце, и только холодная улыбка матроны резала как ножом, вынуждая хищных дохлых лис отшатываться, в то время как обманчиво-тонкая рука намертво сжалась на ошейнике очень большой собаки, которую она привела с собой.
- Видишь вон того старикашку? – Встав на цыпочки, вампиресса заговорчески шепнула в ухо, взглядом указала в сторону, - Помнишь его? В тридцать седьмом у него всю семью вырезали, те еще были твари, на них спустили карающего, и, возможно, даже тебя. Пойдем, я вас представлю друг другу.
- И что я ему скажу? Что мне жаль? Джо!
- Привыкай.
Искрящийся смех, почти не отличить от живого. Ее бесконечно забавляло это представление, ей до дрожи нравилось чувствовать, как воздух накаляется добела при их приближении, как стекленеют в подавляемой ненависти взгляды.
- Лорд Шэйн, рада видеть вас.
Музыкальная шкатулка, золотая и янтарная, залитая светом игрушка-игра, по правилам которой разворачивалось бессмысленное, но затягивающее действо, застопорилась на середине аккорда. Нависло вопиющее, невежливое молчание, понятное, однако, каждому из присутствующих.
- Какой… дурной вкус. – Вампиру, обращенному на грани старости, или настолько древнему, что уже не удавалось скрыть свой возраст, слова дались нелегко. Клокочущее месиво ненависти и страха, он давился им под насмешливым взглядом Джанет, под снисходительным взглядом Ассара. Дичайшее унижение, от которого все невольные свидетели спешили отвести глаза и сделать вид, что ничего не слышали и не видели, разом оглохли и ослепли, словно по заранее заключенной договоренности, чтобы не быть постфактум причисленными к соучастникам безобразной сцены.
- Какая дерзость, привести сюда этого… это существо, леди Вюрц.
- Его имя Ассар, лорд Шэйн.
Он увел ее едва ли не силой, и, пока они не затерялись в глубине зала, падший лопатками чувствовал взгляд. Тогда он ничтожно мало знал о тонком устройстве их напыщенного общества, традициях и правилах. Он знал о них не более, чем нужно для того, чтобы убить, и как мало этого оказалось, чтобы понять, что старый вампир, который в тот день умирал вместе с каждым из своих детей, не сумеет простить, это выше его сил, в своей ненависти он выгорел дотла. Можно смеяться над собакой, грызущей палку, которой ее бьют и, разумеется, уподоблять себя льву, который будет смотреть на ударившего, но ведь внешность не гарантирует внутренности. Ассар забыл об этом случае неделю спустя, оставил покрываться пылью вместе с полутора тысячами лет других, и более ярких воспоминаний, но вот другие не забыли. У невинной шутки красная изнанка скалится клычками переломанных тонких костей.

Да, я помню его – так может сказать теперешний Ассар, уже не игрушка, не смешной талисман наглой девчонки, позабывшей стать взрослой. Да, я помню его – скажет он и слова станут приговором, цена названа, решение принято, впрочем, оно с самого начала было неизбежно, и теперь остался только этот трус, стоящий за стеной. И пустота. Его голодная ненасытная пустота, загнанная в подсознание, но никуда не исчезнувшая тоска по бездумной несвободе, по абсолюту, которому единственно дозволено отдавать приказы, дозволено карать и миловать… Да, Джанет была не очень хорошим суррогатом высшей воли, которая нужна была ему как воздух. Но она просто была, и этого казалось вполне достаточно, чтобы мстить за нее.
- Я ничего не знал. – Слова становятся оружием и броней, - А ты пришел попросить меня о помощи? Я должен свернуть ему шею вместо тебя?
Слова становятся скорлупой, в которой можно скрыться от любой правды, и от любой неправды тоже. Неведение – тоже скорлупа. Он был настолько увлечен своей личной трагедией, его настолько пугало собственное сменившее цвет оперение, что в упор не заметил смертельной опасности над своим крохотным Абсолютом. Действительно, не знал и, наверное, не виноват ни в чем? Но долг давит, неосязаемый, но тягостный, как прикосновение мертвеца, которое он стерпел. Замер, то ли как пугливая дичь под рукой охотника, то ли как охотник, боящийся спугнуть свою дичь.
Застыл вполоборота. У тьмы есть лицо.
- За какую-то небесную тварь... Интересно, Джанет когда-нибудь тебя кусала?
А вот это уже не его дело. За такие вопросы (Ну как там погода в раю?) такие вот вопросы, которыми вольно или невольно всякие идиоты дразнят очень большую собаку, за них нужно платить. Потому что в этом мире за все принято платить, они сами его этому научили.
От прикосновения внутри все остекленело, только сдвинься – разлетится вдребезги, но падший не отстранился и не сбросил чужую руку с плеча, стерпел чужое присутствие в неприкосновенном полуметре за спиной, невыносимое даже для тех крылатых, что годами живут на земле. Ему дана воля, которой хватит, чтобы сломить чужой рассудок как хрупкую тростинку. Ему дарована свобода сделать это и не мучиться совестью.
Склонись.

Никогда еще боль не была такой яркой, алой и белой… кроваво-теплой, нутряной и одновременно снежной, выжигающей зрение и мысли – никогда еще. Стон без голоса, просто долгий выдох вырвался, когда в груди не стало места для сочащегося мучительного цветка, пробившего ее насквозь. Когда он был пламенем и светом, он не умел чувствовать настолько сильно, когда-то очень давно… когда он был мечом, зверем и мгновением между чем-то и ничем, он понятия не имел, что в мире вообще существует такое. Острое ощущение совершенной ошибки пришло вместе с холодным шепотом вампира, который падший, наконец, начал различать, едва улавливая смысл, он, кому известны языки всех народов, что живут или когда-либо жили.
Когда стало отпускать, всего несколько слов спустя, вслед за волной, едва не разорвавшей сердце пришла слабость, разрушительное последствие перенесенной боли. Проклятое тело. Смертная плоть, в которую его заточили, его, наделенный яростью и волей свет! Бешенство. Глухая и слепая бесчувственная ярость, вырвалась наружу нечеловеческим рыком, бессловесная жалоба на вопиющее несоответствие беспомощной дрожи снаружи и вороха раскаленных углей внутри.
- Из-за тебя она умерла. И многие, кто был с ней…
Раньше Ассар и ненавидеть так не умел, но много ли стоит это сейчас, когда он барахтается как щенок в ледяной луже, когда жесткая рука вцепилась в волосы и голова запрокинута, обнажая уязвимое горло? Если бы вампир не прижал его к стене, наверное, он там же и свалился бы. Возможно, если бы он упал под ноги врагу, все на том и закончилось. Говорят, для падших, бывает, все иногда заканчивается со всей бесповоротностью и невозвратностью настоящей смерти.
- Я пришел забрать плату, тварь, а с Шэйном мы разберемся и без тебя.
Дыхание сбилось, когда острые зубы другой твари вонзились в шею, что-то перекусывая, что-то разрывая. К месту пригвоздила не столько боль, сколько беспомощная безвыходность, тупая блуждающая по кругу неразборчивая мысль о фатальной потере неприкосновенного личного пространства, и близости этого выкидыша тьмы… да нет, не тьмы даже, бледной тени, розово-оранжевых ночных полусумерек Рёгена. Кровь, горячая, живая, течет по спине и по груди, не успевая впитаться в одежду, ее слишком много. Чересчур. Щепки под ногтями, это пальцы проскребли по стене, раздирая слой старых отслоившихся обоев и что-то под ним и это отрезвило. Еще пара десятилетий, сменится поколение и он совсем забудет, как это… напрочь забудет цвет собственной крови. Какой-то зеленый кровосос скрутил кишки карающему, смешно.
Воля никуда не делась, что ей до жалкого тела, что ей до алчущего крови животного, дорвавшегося к вожделенному запретному плоду. Воля обретает острие и становится страхом, находит цель и лупится в чужом холодном черепе обезумевшей птицей-паникой, страшной птицей с бешеными глазами, пугает присутствием падшего, запахом его крови, густой кровавой вонью, теплой в холодном воздухе. Отпустил. Прислонившись плечом к стене, зажав ладонью рваную рану на шее, Ассар обернулся; оставалось понадеяться, что вокруг и в самом деле так темно, а не темнеет в глазах. Есть люди, которым нравится кормить этих мразей, что-то находят такое в этом процессе; карающие слишком хорошо знают, что такое вампир и даже осторожная Джанет в эти мгновения теряла всю с таким трудом собранную иллюзию человечности. Всего лишь иллюзия, как иллюзорен людской облик на четырехликом монстре-херувиме. Видимость и понимание, ложь и истина и нет промежутка, нет полуправды, это нелюди, это звери. В теле врага что-то податливо хрустнуло, падший даже не чувствовал, что ломает и как сильно; вампира так не убить, но перенесенное унижение требует отступных.
Ассар отлепился от стены, не отводя взгляда от скорчившегося на полу темного силуэта, пошатнулся, но с шелестом развернулось что-то темное, полупрозрачное, балки перекрытий и тусклый прямоугольник дверного проема видно насквозь. Он не заметил момента, когда показал крылья, ну и хрен с ними, остановился в шаге, ловя ртом воздух; тоже нелюдь, такой же зверь – достаточно малейшего движения, чтобы снова спровоцировать, и только самому себе не сознается никогда. «Его ты сотворил из глины, а меня – из пламени, я лучше него». Это даже не ересь в их рядах. Это данность, молчаливое соглашение между всеми крылатыми. Это так же естественно, как рассвет на востоке, и храни вас Господь поставить знак равенства между зверем земным и зверем небесным… вслух.
- С-сука. Плату пришел забрать... надорвешься же, не унесешь. – Облизнув сухие губы, падший посмотрел сверху вниз, злость кончилась, осталась ватная усталость и истончающиеся нитки тепла, сочащиеся между пальцев, - Ты… ты был там. Почему?
Почему не помог? Почему не вмешался? Почему не подох с ней вместе? Почему сказал это только сейчас и ему, падшему, который тогда был только неоперившимся птенцом, которого от всех прочих отличала только его широченная зубастая пасть. Крохотная запинка, последняя, не дающая разорвать выродка на части и уйти. Или просто уйти. Или…