Год смазался, проплыл перед глазами – не пролетел, нет, ибо полет птицы стремителен, над водной гладью в отблеске волны, над полем в шелесте высоких трав, над лесом в потоках летнего ветра, а в тот год время тянулось, ползло, подобно старой крестьянской телеге, чьи колеса вязнут в расхлябанных весенних колеях на дорогах. Каждый год на первые ярмарки тянулись такие телеги мимо окон дома в Домреми, за горизонт по расхлестанной дождем дороге, и так было каждый год, каждую чалую весну, что приходила с запада, до того самого дня, когда солнечный свет померк пред светом иного, и она едва не оглохла и едва не ослепла, стоило ему заговорить из подернутой туманом темноты стылого сада, понуро опустившего ветви. За эти месяцы она много раз возвращалась мыслями в тот дождливый день, он снился ей по ночам, так часто, как будто кто-то брал ее за руку и приводил нарочито в сизое утро в родной деревне, где повисшие на первых листьях капли воды звенели от голоса ангела, что сошел к ней – как будто кто-то что-то хотел ей напомнить и сказать или показать, словно она что-то могла проглядеть или забыть. И Жанна просыпалась в одиночестве и темноте своего плена, слушая звучание тишины, в которой ждала и ждала того самого голоса, что коснулся ее сердца в темноте куда более непроглядной и беспросветной, отверз уста и открыл глаза, вырвал язык и вложил в рот горячий, обжигающий камень из-под стопы своей. Слова обжигали ей губы, но Жанна все больше молчала пред своими тюремщиками, не смея проронить ни слова. Когда он был рядом с ней, и дышать, казалось, было легче, и ясной представала перед глазами цель, которая так и не облечена была меж ними в форму слов: с того самого дня существовала безмолвно и безмолвным осознанием и знанием жила в сердце, там, где теперь была пустота. Почему он ее оставил? Почему, если обещал всегда быть рядом и стоять за спиной, не дать упасть – и вот, она стоит на самом краю каждый раз, когда лже-служитель Господа, оскверняющий Его имя своим существованием, спрашивает ее о чем-то, говорит ей что-то, а она должна отвечать.
Ангел мой, почему ты оставил меня? Она спрашивает это каждую ночь у одикого лунного луча, что падает на застланный соломой каменный пол, почти такой же, как пол ее последней комнаты, когда она еще была Жанной Орлеанской, а не пленницей бунгундцев, а потом – англичан, которые воистину предстали адовыми псами, скалящимися от радости от брошенной на подачку кости. Ей было страшно. Ангел мой, почему же ты оставил меня? Она каждую ночь шепчет это лунному лучу, надеясь, что он услышит и придет,  но луч недвижим, как лезвие меча, что он вложил ей в руку и что у нее отняли в день пленения. Ангел мой… я буду стойкой. Я буду ждать тебя. Аминь.
Это был… она не знала, какой по счету это был допрос у высокого и неприятного человека в красной кардинальской мантии, которая подходила ему не больше, чем инкрустированное золотом седло идет ишаку, выродку кобылицы и осла. Жанна знала, что его зовут Пьер Кошон, и что вопреки своему имени, врастающему корнями в землю, над которой развевается лилейный стяг, он служил англичанам – не Богу, чье имя должно бы сжигать ему уста и язык, когда он только желает осквернить его своей ядовитой речью. Но ангелы, видимо, были милостивы к нему, позволяли говорить ложь. Ее ангел тоже был милостив, всегда был. Ей было трудно покорно слушать кардинала, склонив голову и уткнувшись глазами в пол, чтобы не смотреть в морщинистое гордое лицо того, кто презрел истину ради… ради чего? Жанна не могла понять, как рожденный на французской земле, обещанной Господом и посланником его святой католической церкви, оплоту и прибежищу каждого страждущего на этой земле, мог отвернуться от своего истинного короля… о короле, о Карле, которому она сама возложила корону на голову, Жанна помнила постоянно. Поначалу она еще ждала чего-то, но потом перестала – только ожидала, что соткется из лунного света фигура слепящего света и протянет ей руку, чтобы забрать с собой, дать коня и вернуть меч, и вперед, снова, во имя Господа и Франции. Ангел, ее ангел, что обещал быть рядом.
- Как ты можешь говорить, что тебя послал Бог?
- Могу, ибо истинно это.
- Ведь у твоей миссии божественная природа, тогда – я служитель зла. Но разве может зло носить Святой Крест?
- Известно от сотворения мира, что искусно зло менять обличья, и волк, притворяющийся овцой, не шутка и не чудо на земле.
- Разве изгонит Бог своего слугу из собора?
- Христос изгнал фарисеев их храма, и тебя изгонит, когда придет время.
- Ведь он заставил тебя надеть мужскую одежду, заставил идти в бой – разве женское это дело?
- Я говорила уже не раз – ангел Господень указал мне путь, и перед Господом все равны, и мужчина, и женщина может держать меч, разве Юдифь не женщиной была? Разве не свой народ защищала? Господь все ведает и все знает, Он только судья всем, Он всех рассудит, правых и неправых. Но я – посланник Его, уста Его на земле, и я говорю им – отступитесь, ибо Господь не желает войны, но они не слушаются – не меня, но Господа. Кто же они после этого, как не противники воли Его?

Она устала от этих вопросов, от нескончаемого потока одинаковых, повторяющихся вопросов из их уст, призванных лишь к одному – запутать и сбить ее с толку, и каждый из них на публичных судах внимательно следил и ждал, что она допустит ошибку или оговорку, запнется хоть раз или даст слабину. Так ей казалось. Так оно и было на самом деле, там, под прицелом десятков глаз, где мелкая ошибка становится большой ложью и превращается в огромную, неподъемную вину в глазах безротой и слепой толпы, у которой нет сердца, чтобы им слушать истину. Зачем были нужны эти ночные встречи в тесной и сырой камере, где ее сажали на солому под ноги дьяволу в красной одежде – отвечать на одни и те же вопросы.
Жанна молча выслушала его последний ответ, потупив глаза и пересчитывая соломинки, коловшие кожу сквозь шерстяную колючую робу, которую тут называли «женским платьем». Пересчитала – тридцать. Дальше она считать не умела, хотя ясно было, что их больше тридцати. Тридцать соломинок у нее под ногами, колются стерней сжатого поля, что даже не помнит уже прикосновения дождя и ласки теплого солнца, и она как эта стерня - сухая, изможденная, истосковавшаяся по лучу и небу в своей сырой темнице.
- Нет зла в том, чтобы биться и умирать за правое дело, - глухо проговорила Жанна, и в ушах звенел голос, от которого она тогда еще чуть не оглохла – правое дело есть дело богоугодное, а Господу было угодно, чтобы она вышла на войну с англичанами, и Господу была угодна смерть и угодно то, что проливается эта кровь. Так он ей сказал, и Жанна повторила красному дьяволу его слова снова, как повторяла до этого перед лицом тех, кто осмелился нарушить завет судейства и пойти против нее, чьей руки касался посланник Его на земле. – Неисповедимы пути Господни. Угодно ему было, чтобы я, с мечом и в мужском платье вышла на бой за Францию и за дофина, и потому дело мое правое, ибо богоугодно оно. Господь рассудит всех там. И англичан, и французов. И тебя, и меня. Ты забывчив, кардинал, я уже говорила это пред лицом суда. Я лишь делала то, к чему призывали меня святые и посланец, что шел за мной до Компьена.
И потом – оставил. Только это и не давало ей покоя – почему? Ангел мой, ты обещал мне быть всегда рядом. До конца. И вот близок мой конец. Уже грозят мне костром, если не отрекусь я от слов своих, что ты вложил мне в уста, если не отрекусь от дел своих, в которых ты направлял меня. Ангел мой, почему ты оставил меня?

В этой камере уже был известен каждый камень, каждая выбоина и трещина, каждый след, который оставался на стене после дождя снаружи, и дождь приносил сюда сырость и свет мокрого светлого неба, и после каждого ливня и наступающей после душной жары солома гнила только больше – меняли ее только тогда, когда она совсем превращалась в труху, обнажая земляной пол, в котором копошились черви, выползающие из чрева земли, из-под каменной пяты тюрьмы, которая попрала ее и свободу и надежду Франции вместе с ней, растоптала. Она сидела и следила за шевелением в серой дурно пахнущей массе, с этим запахом она давно срослась, пропиталась склизлой вонью подземелья, что стало ей пристанищем с того самого момента, как ее сюда привезли и усадили в каменный мешок, где неба был виден только решетчатый квадрат окна.  А теперь у нее еще и отобрали одежду, и сквозняк холодил обнаженную кожу, и Жанна теперь сидела и мучительно выбирала меньшее из зол, каждое из которых может закончиться в крови и пепле у нее под ногами. Нагая – пособница Нечистого, сына погибели, Сатаны, говорили тихо между собой ее сторожа,  ей не нужно было их слышать, чтобы знать в точности слова их до интонации; в мужском платье – служительница Дьявола и прислужница его на земле, обманщица, что преступила раз и навсегда определенное женщине Отцами Церкви место, так скажут другие, что только и ждут, когда ее слабое тело устанет от укусов крыс и клопов в этой клетке из камня, и тогда ее выволокут за волосы пред очи толпы, укажут пальцем и скажут, что не раскаялась она в деяниях своих и что не отступилась от пути, на который встала по наущению слуги Люцифера. Так окончится ее земной путь, на который ее ввел за руку ангел с головой, окутанной пламенем, и который оставил ее на этом пути.
Жанна сидела, прижав колени к груди, смотрела на ту самую одежду, что у нее отобрали несколько месяцев назад, не желая терпеть ее в том виде, в котором она приносила Франции победы. Она думала о нем, ее ангеле с ясными глазами, который обещал быть рядом  и не сдержал свое слово, и сколько раз она звала его по ночам в молитвах, надеясь быть услышанной – тщетно. Она видела перед собой языки костра, к которому вчера ее водил красный дьявол, и о своем страхе в тот момент только и могла думать – о преступном страхом перед мученичеством, перед болью живой плоти, охваченной огнем. Жанна помнила наизусть жития святых, что приняли смерть в муках во имя истины и веры, и теперь внутри отверзлась глухая глубокая пропасть вины за свою слабость и трусость, за свой малодушный страх казни, ангел, ангел, зачем ты ушел в минуту, когда более всего нужен? Я предала тебя и дело Божье на земле, и свое дело тоже предала.
- Надень платье, что они оставили тебе, Жанна. Надень и носи с честью, ибо в нем ты прошла от Домреми до Компьена и в нем стала символом Франции.
Жанна резко подняла голову, вырвала себя из тягучей дремоты, которая обнимала ее каждый раз, когда на Руан опускалась душная ночь, вгляделась в ореол нестерпимо яркого света от полной луны, что светила прямо в маленькое окно – по лунному лучу вниз шел он, протягивал ей руку, рос на глазах, пока не вошел в камеру и не встал перед ней, протягивая раскрытую ладонь и беря за руку, поднимая на ноги, несмотря на ее наготу. Часто-часто забилось в груди сердце, узнавая и признавая его даже спустя год, и он был точно таким же, как в тот, самый первый раз, разве что тогда солнце обнимало его голову, а сейчас – холодная белая луна, и Жанна едва устояла на ногах от мысли, что вот он пришел, пришел ее спасти.
- Ты пришел забрать меня отсюда? Я знала, что ты придешь.